Тревожный звон славы

Плетнёв слал подробные отчёты: в лавке Слёнина за две недели продано 700 экземпляров. Бог мой! Литературным трудом своим обрести независимость! Но Плетнёв же пишет: за бумагу, набор, печатание, переплёт да Льву две тысячи для Всеволожского на выкуп рукописей — и где же тысячи? Ещё в долгу!..

Ну, ладно. Зато журналы взахлёб отозвались о первой главе. «Московский телеграф» хвалит восторженно, да ведь ратует лишь за романтическое направление. «Вестник Европы» оказался умнее: дескать, картина дурного воспитания Онегина верно ли изобразила русский характер и, следовательно, имеет ли народность... Так-то так, но давнего врага Каченовского[172] за ругань должно наказать...

Кюхельбекер в «Мнемозине» пространно рассуждает о романтизме — да врёт Блехеркюхель! Восторг для него — мерило. Чего? Ведь ересь! «В стихах стихи не самое главное». А что же, проза? Ах, в столицу бы да в жаркую журнальную драку!

В последние дни он перечитывал, в ожидании новой, прошлогоднюю «Полярную звезду» Рылеева и Александра Бестужева. Если Рылеев в обществе — значит, и Бестужев? Отрывки из «Войнаровского» ему нравились всё более:

Враг хищных крымцев, враг поляков,
Я часто за Палеем вслед
С ватагой храбрых гайдамаков
Искал иль смерти, иль побед.

Стихи лучше прежних, слог делался зрелым, Рылеев конечно же Поэт.

Полтавский гром загрохотал...
Но в грозной битве Карл свирепый
Против Петра не устоял!
Разбит, впервые он бежал:
Вослед ему — и мы с Мазепой.

Прочитанные раз стихи, если они были хороши, запоминались мгновенно. Теперь стихи эти рождали в голове смутные замыслы...

Дома он дополнил заметку, написанную именно по поводу статьи в «Полярной звезде» Александра Бестужева. Общее употребление французского языка, пренебрежение к русскому языку конечно же замедлили ход русской словесности. Но кто виноват, если не сами авторы? Некий сатирический поэт верно заметил:

...В стране моей родной
Журналов тысячи, а книги ни одной.

Ну да, с младенчества все наши знания и понятия черпаем мы лишь из иностранных книг. Да уж что может быть хуже: даже мыслить привыкли на иностранном языке! Учёность, политика, философия по-русски не изъясняется, метафизического языка у нас не существует, проза так мало обработана, что в простой переписке мы создаём нужные обороты...

Заметку он оставил незавершённой по одной очевидной причине: эти зияющие провалы, перечисленные им, по плечу было заполнить только ему одному. О чём же писать? Не пускаться в дискуссию нужно было, а приниматься за дело!

...Шутка, которую он затеял, была шуткой наполовину: обедней за упокой души Байрона — в день его смерти, 7 апреля, — он прощался с былым своим властителем дум и кумиром.

Условились с Аннет Вульф встретиться в Воронической церкви.

Пушкин пришёл первым и, сидя в довольно бедной поповской обители, беседовал со священником. Это был среднего роста плотный человек с седой бородой и плешивым лбом — отец Ларион, известный в округе почему-то под именем Шкода. Бывал у него Пушкин довольно часто — по дороге из Михайловского в Тригорское, знал хорошо и попадью, грузную, под стать мужу, но с цепкими, быстрыми глазами, и молоденькую поповну — девочку лет тринадцати, веснушчатую и всегда в мятом грязном платьице.

Шкода был уже в облачении и с крестом. Пушкин сидел у простого, сбитого из досок стола.

   — В нужде живём, Александр Сергеевич, — сетовал священник. — От мирских приношений зависим. — Жаловаться он любил и при этом повторялся. — Иной думает: дело ваше лёгкое, мы горбом, а вы горлом. Дескать, Господи помилуй, Господи помилуй — вот тебе и гривна. А пропел: аллилуйя, аллилуйя — вот тебе пятак...

   — Почтения от прихожан вовсе не видим, — произнесла попадья, замешивая подле печи просвирное тесто. — Можно даже сказать, бедствуем мы, Александр Сергеевич...

   — Я так по совести беру, — перебил жену Шкода. — За молитву родильнице — две копейки, за крещение младенца — три, за свадьбу — десять, а за исповедь и причащение Святых Тайн, Александр Сергеевич, отнюдь ничего не беру... И по малоимению своих доходов принуждён я о святой Пасхе, о Рождестве и в прочие храмовые праздники ходить с крестом по домам...

   — Хорошо, — сказал Пушкин, — вот скоро деньга получу и пожертвую...

   — Оное не запрещается, — согласился Шкода, оправляя складки на тёмной рясе. — По своему желанию, имуществу, состоянию это дело угодное...

Этот плотный, бородатый, говорливый священник разве не подходил для задуманной сцены в трагедии о Борисе Годунове?

   — Юродивых-то в округе много? — спросил Пушкин, следуя ходу своих мыслей. По замыслу, юродивый в его трагедии должен был занимать значительное место.

   — В Святых Горах да на наших ярманках юродивые со всей губернии!..

   — Веришь ли ты в чудеса? — вдруг спросил Пушкин.