Трезориум

— Все такая же. Пустоватая только. — Рэм посмотрел на часы. — Мне через полчаса на вокзале надо быть. Если с назначением всё устроилось, может, сразу и поеду. А если нет, придется где-то ночевать. Пустишь?

— Само собой. Давай тогда до вокзала, а там как выйдет.

Они шли бок о бок по уже темнеющим улицам, болтали о Москве. Везло Рэму сегодня на москвичей.

— В дивизионную разведку, значит, попадешь? — спросил Фима с завистью. — Хорошее место. Под победу точняк орден дадут — «звездочку», а то и «знамя». Будешь перед девчатами форсить. А у нас по-максимуму — «За боевые услуги». Тоже еще медаль! Хоть не носи. Сразу видно: герой тыла.

— Махнемся службой? — засмеялся Рэм.

— Нет уж, останемся при своих, — хохотнул Бляхин.

Уткина они прождали до семи двадцати.

— Не придет твой старлей. Загулял. Чтоб разведчик кореша или бабу не встретил — такого не бывает, — в конце концов заявил Фимка. — Чего зря мерзнуть? Двигаем ко мне. Коньяку налью, настоящего, французского.

Новый приятель квартировал при штабе, в маленькой, но отдельной комнатенке. Рэм снова не удержался, подверг кору головного мозга этиловому воздействию. Из любопытства к бутылке с короной, медалями и длинной надписью, которая хрен знает как читалась. «Коурвойзьер» оказался сильно хуже польского самогона. Горло не обжег, а ободрал, и на вкус противный. Полстопки Рэм осушил залпом, а после не притронулся. Зато Фимка подливал себе не переставая и скоро был уже хороший.

— Ефим, ты бы полегче, — попросил Рэм. — Батя твой заглянет, а у нас тут…

— Во-первых, не заглянет. Он об это время своей машинистке диктует. — Выразительным жестом Фимка показал, что именно имеет в виду, и оскалился. — А во-вторых… — Икнул, посерьезнел. — Я не Ефим, а Серафим. Старинное русское имя.

— Длинно.

— Ну зови «Серый». А Ефимом не зови. Евреем пахнет. Это сейчас нихт гут.

Рэм удивился:

— Почему?

— Потому. Видал, как батя закручинился, что у тебя мамаша — Мирра? А я знаю, в чем дело. Постановление было секретное, еще в позапрошлом году. Про евреев. Что нет им от партии доверия. Я сам через это пострадал, потому что…

— Как это нет доверия? — перебил Рэм. — Почему?!

— Потому что у евреев везде родина, а значит нигде не родина. Пока мы готовили мировую революцию, это было хорошо, что у нас евреев наверху много. Свои со своими всегда договорятся. А в сорок третьем политика поменялась. Говорят, товарищ Сталин в Ялте пообещал Рузвельту и Черчиллю, что мировой пролетарской революции не будет. Тогда и Коминтерн прикрыли. Мою школу переименовали из Парижской Коммуны в имени Луначарского…

— Не будет мировой революции?!

Рэм не поспевал за таким количеством сногсшибательных новостей.

— На хрен мировую революцию. Будем делать Россию великой. Чтоб размером, как при царе, и даже больше. Гимн у нас теперь какой? «Сплотила навеки Великая Русь», а не «Весь мир голодных и рабов». То-то, соображай.

Серафим хотел постучать собутыльнику пальцем по лбу, но не попал.

— И циркуляр был, в органы, для отделов кадров. Евреев, какие уже есть, придерживать, ходу не давать, а новых вообще не брать.

Так и не понятно было, верить ему или это пьяный треп.

— Погоди. А ты-то за что пострадал? Ты же не еврей.

— Я без вины виноватый, — горестно сказал Бляхин. — Трагедия всей моей жизни. По метрике я знаешь кто? Фамилия «Цигель», а отчество «Абрамович». Абрам Цигель моим родителем значится. Чекист такой был. Его враги убили.

— Разве ты Филиппу Панкратовичу не родной сын? Вы же похожи!

— В том-то и дело, что родной. Я раньше как думал? Что папаня этого Цигеля оброгатил. Иначе на кой ему со мной, чужим пацаненком, возиться? Но тут история мудреней. Долго рассказывать… — Печально подпер щеку рукой. — Короче, по жизни я стопроцентный русак, а по документам — еврей. У нас сам знаешь: жизнь — ничто, документ — всё… С позапрошлого года, как только секретная директива вышла, папаша за меня бьется, пороги обивает. Повинился, заявление написал: так, мол, и так, скрывал от партии, что Фимка мой родной сын, не приемный, и что мать у него хоть и непролетарского соцпроисхождения, но тоже русская женщина. Сейчас плохая национальность стала хуже, чем плохое соцпроисхождение, — пояснил Бляхин. — Но улита медленно едет. Папаня успел и получить выговорешник, и снять его, а моя анкета всё ползает по инстанциям. Даже когда новую метрику выправят, новый школьный аттестат и прочее, всё равно настоящей дороги мне не будет. Потому что для работников органов анкеты знаешь какие? До седьмого колена, со всеми прошлыми именами. Чуть копни — Цигель вылезет. Вот почему я не в СМЕРШе и не в НКВД, а колупаюсь в драном ОЧО. Вся моя жизнь псу под хвост…

Горестная исповедь завершилась пьяными слезами. Рэм слушал, сочувственно кивал. Ему опять было всех жалко: и умершую в сырой камере мать, и заботливого Филиппа Панкратовича, и его бессчастного сына, а заодно и себя. Уж всех, так всех.

Бисерным почерком