Трезориум

Обустроился-то Рэм неплохо. Третий взвод квартировал в бывшей конюшне, разделенной на стойла — все равно как на отдельные купе. Бойцы там жили по двое, командиру полагался отдельный бокс с занавеской. Внутри стол, керосиновая лампа, настоящая койка. Остальные спали на сене, тоже не так плохо. И не холодно — у немцев конюшня была с двумя печками, в одном конце и в другом. Пахло, правда, конским потом и навозом, но тяжелый дух шибал в нос только при входе. Через малое время Рэм привык и перестал его замечать.

А кислые мысли накатили, когда прошло возбуждение и стало ясно, что гордиться особо нечем. Ждать хорошего тоже не приходится.

Фронтовая семья и боевое товарищество — журналистская брехня. Тут как в звериной стае. Кто сильнее, тот и сверху. Шанин оказался сильнее Галды, а он, Рэм, в тот момент оказался еще сильнее, потому что у него одного при себе было оружие. Но здесь, в казарме, а тем более на передовой, оно будет у всех. Одна часть взвода ненавидит другую, и обе ни в грош не ставят сопливого командира. Какие, к черту, немцы? Свои бы друг друга не переубивали. И что за авторитет может быть у командира, которого собственные подчиненные, будто пойманного шпаненка, хватали за руки?

Не с кем поговорить, не у кого спросить совета!

И тошно было, и себя жалко, а тут еще у «стариков» трофейный патефон заиграл-запел романс Неморино, который любил слушать отец, когда задумывался о чем-то грустном — с ним часто бывало.

Нечего раскисать, приказал себе Рэм, которому волшебный тенор сначала растравил душу, а потом странным образом успокоил ее и укрепил. Может быть, Доницетти так же действовал и на отца?

Почитать, что ли, дальше из тетради? Дела все переделаны, распоряжения отданы, лживый рапорт про несчастный случай с помкомвзвода написан и отправлен ротному. А повернись иначе — терзался бы сейчас, сочинял другую брехню: как ефрейтор из пополнения подорвался на мине. Всё не так плохо, как могло бы быть.

Ободренный этой незамысловатой мыслью, Рэм достал записки безымянного педагога, открыл на завернутой страничке и вдруг заметил, что замшевая обложка немного отошла. Хотел поправить, сунул палец — задел что-то острое. Угол спрятанной внутри картонки или фотографии.

Так и есть, снимок.

Крупным планом девочка или очень молодая девушка. Подпирает рукой подбородок. На лоб свесилась челка. Смотрит прямо в камеру серьезным, требовательным взглядом.

Не красавица, но какое необыкновенное лицо! Как будто повидала всё на свете, всё про эту жизнь знает и понимает, но ничего не боится, ни от чего не прячется, а готова выдержать, выстоять и победить.

Вот так и нужно смотреть на мир, подумал Рэм. Как бы он тебя ни пугал, как бы ни щерил клыки.

Интересно, кто она? Какое отношение имеет к автору дневника и имеет ли? Может быть, это немка и снимок принадлежал эсэсовцу, которого не взял в плен Уткин? Жалко, коли так. Нет ли какой надписи?

Перевернул карточку — обмер. Сзади было написано по-русски: «Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоём предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем. Татьяна Ленская. 21/VII 1942».

Он потер глаза, подумав, что незаметно для себя уснул и видит сон. Но нет, это был не сон. И пушкинские строки, и пушкинское имя никуда не делись.

— Товарищ командир, разрешите? — раздался шепелявый голос.

— Входите, — отозвался Рэм, пряча фотографию в нагрудный карман.

Занавеска отодвинулась. Пригнувшись, чтоб не задеть веревку, вошел Санин (не Шанин — Рэм видел список).

— Не помешаю?

— Нет.

Рэм приподнялся, вспомнил, что он командир, и скорее сел обратно.

Посадить ефрейтора было некуда, а смотреть на него, долговязого, снизу вверх неудобно.

— Товарищ младший лейтенант, во-первых, хочу сказать вам спасибо. За то, что произошло в лесу…

— Я вам ничем не помог. Вы сами, — ответил Рэм, нахмурившись.

— За то, что вы попытались остановить сержанта. Это уже… много. — Санин переступал с ноги на ногу. — Видите ли, я таких людей знаю. Это страшные люди.

Стало неловко сидеть перед человеком, который минимум на двадцать лет старше. Рэм поднялся.

Вблизи лицо бывшего майора оказалось не угловато-грубым, а просто очень усталым. И, кажется, интеллигентным. У отца перед войной на кафедре работал Иммануил Петрович, он потом в ополчении пропал без вести, — Санин был на него похож. Из-за этого, а может быть, из-за того, что ефрейтор употребил прекрасное, из мирного времени выражение «видите ли», вдруг ужасно захотелось поговорить с ним нормально, без устава, по-человечески.

— Я думаю, Галда из-за меня взъярился. Что мальчишку безо всякого опыта над ним начальником поставили. Конечно, это несправедливо. Мало ли что у меня звездочка. Взводом должен бы командовать он…