Три Анны

Уловив запах гари, Иван Егорович перекрестился как перед боем, махнул подручным и первым кинулся в дверь склада, не забыв выставить пост перед окном.

Не ожидавший погони поджигатель торопливо шарил по углам склада, а посреди пола малым огоньком уже тлел костерок, сложенный из сухого мха, облитого жидким дёгтем.

От всего увиденного залила Веснина немыслимая ярость:

– Душегубец! – медведем взревел он, памятуя о безвинных душах, загубленных на пожарищах.

Не растерявшийся вор вывернулся из крепких рук купца, саданул его коленом под дых и вынул нож, чёрной полосой блеснувший в свете красноватых искр:

– Живым не дамся.

Взял тогда Веснин грех на душу – размахнулся и так хватил разбойника по голове, что тот упал замертво.

С год потом Иван Егорович каялся, что не сдержался, не заломал преступника, чтоб суду предать, а порешил смертно. Горяч был. Говорят, что у того лиходея, Васьки Косматова, семья была. Двое огольцов да жена. Своих детей кормил, а чужих смерти предавал.

Да… Хоть дело и прошлое, а вспоминалось о нём тяжело, со скрежетом зубовным. Теперь за давностью лет почти никто в Ельске об убиенном разбойнике не вспоминает, а молодёжь так и вовсе о той оказии не слышала. И Анечка тоже.

* * *

Накануне званого ужина в доме у Весниных легли поздно: протирали мебель, парили, варили, пекли хлебы и наводили последний лоск в гостиной. Не обошлось и без происшествий: две расторопные девки, нанятые для чистки посуды, от излишнего усердия ухитрились промять бок у самовара, а горничная Фаина расколотила две вазы, купленные на Нижегородской ярмарке, и острым осколком чуть не до кости пропорола пятку, залив кровью светлый ковёр перед креслом.

– Ни на кого нельзя положиться, – выговаривала подёнщицам и горничной кухарка Матрёна, колдуя над огромной кастрюлей, из которой поднимался ароматный пар, – у всех руки, что крюки, только и есть надежда, что на нашу швейку Проклушку. Она баба ловкая, любое дело разумеет. Не то что вы, растрёпы.

Для наглядности Матрёна указывала пальцем, перепачканным в морковном соке, на вездесущую швею, как челнок снующую по дому.

В отличие от Матрёны, Анисья Проклу не одобряла:

– Шастает и шастает, где ни попадя, – ворчала она Анне при виде портнихиного усердия, – из кожи вон лезет, чтоб всем угодить, но вижу, не от сердца это, недоброе у неё на душе затаено. Гнать её надо. Помяни моё слово.

– Ты неправа, нянюшка, – пыталась возражать Анна. – Откуда мы знаем, что у Проклы на сердце лежит? А белошвейка она опытная, с фантазией, полюбуйся, какое прекрасное платье она мне сшила. Не хуже, чем столичная портниха.

Приподнимая край пышной юбки, Аня осторожно кружилась, с восторгом ощущая, как шёлковая ткань приятно скользит вокруг лодыжек.

– Платье очень хорошее, – упрямо поджимала губы старушка, исподволь любуясь на свою красавицу, – а баба плохая. Мутная. И глаз у неё недобрый.

Аня знала, что после упоминания про недобрый глаз, старушка примется рассказывать историю косого Спиридона, который воровал у них кур и уток. По Анисьиному разумению получалось, что ежели бы Спирькин глаз косил на девок, а не на левое плечо, то был бы Спирька мужик как мужик. Честный и справный.

Слушать нянины байки в сто первый раз Анна решительно не желала: её мысли были заняты намёками батюшки о выгодном женихе. Да и отцовские хлопоты о будущем замужестве изрядно портили Ане настроение перед званым ужином. Она даже подумывала одеться подурнее, чтоб испортить о себе впечатление, но не хотелось позорить папеньку: он так трогательно гордился ею. Да и платье, сшитое Проклой, было куда как хорошо: пуговка к пуговке, петелька к петельке, по груди рюша кружевная пропущена, юбка колоколом. Анна своим глазам не поверила, когда себя в нём в зеркале увидела. Подумала: «Да я ли эта незнакомая красавица с гордо поднятой головой?!»

Следом за кокетством прокралась мысль об Алексее Свешникове: «А ну, как бы он пришёл к нам на ужин да увидел меня в этом платье? Но нет, батюшка его не пригласит, а зря».

Гостей ожидалось тридцать персон. Веснин и рад бы пригласить весь город, но в их гостиную больше народу не вмещалось, всё ж таки не губернаторский дом, хоть и не последнего десятка.

Собираться приглашённые начали к пяти вечера. Самым первым пришёл отец Александр – настоятель Успенского собора. Благословив хозяев, он скромно устроился в уголке, проницательно гладя на входящих гостей. Глаз у отца Александра пронзительный, острый.

Все грехи примечает, а потом в разговоре, бывало, ввернёт особо провинившимся что-нибудь этакое. Аня сама слышала, как он полковнице Марковой пенял:

– Куда ты, матушка, смотрела, пока твой сынок горничную за локоток щипал?

Следом за отцом Александром, громыхая на поворотах, подкатил экипаж купчихи Черногузовой.

– Цаца какая, – осуждающе шепнула Анне Анисья, улучив свободную минутку, – с соседней улицы в повозке ехать удумала, честной народ потешать.