В «Нельской башне» нет правдивого изображения человеческих страстей или исторической эпохи. «Нельская башня» — это ни драма, ни трагедия, и Дюма — это не Расин и не Шекспир. «Нельская башня» — это мелодрама, мелодрама чистейшей воды, то есть пьеса, сюжет которой построен на игре случайностей, в которой самые невероятные совпадения поддерживают интерес публики и разрешают все проблемы в тот самый момент, когда пьеса, кажется, зашла в тупик.
Но разве мелодраму, несмотря на все ее крайности, не следует считать одним из жанров искусства, хотя бы и второстепенным? Ведь цель искусства не в подражании действительности, а в преобразовании или даже в искажении ее, с тем чтобы вызвать у публики определенные эмоции — те самые, которые она и желает испытать. Однако зритель 1832 года сильно отличался от зрителя 1782 года. Кого называли тогда «публикой бульваров»? Обитателей пригородов, которым был обязан своим процветанием Порт-Сен-Мартэн. Эту публику мало интересовал анализ чувств, ибо он требует досуга и праздной жизни — привилегии придворных и завсегдатаев салонов. Об успехе, выпавшем на долю такого драматурга, как Пиксерекур, и таких мелодрам, как «Трактир Адре», мечтали многие писатели. Романтическая драма в конечном счете — не что иное, как мелодрама, облагороженная стихотворной формой. Писатели образованные — Гюго, Виньи не желали этого признавать, они даже колебались (хотя и не слишком долго), прежде чем решились отдать свои пьесы театру Порт-Сен-Мартэн. Самоучка Дюма был не столь разборчив. «Мои пьесы, — говорил он в самом начале своей карьеры, — сыграют гораздо лучше на бульварах, чем во Французском театре».
Совершенно справедливое мнение, сослужившее службу не только ему, но и театру, так как мадемуазель Марс и ее школа навязали Комеди-Франсэз условности еще более жесткие, чем те, что господствовали на бульварах. Правда, затем наступило и такое время, когда бульвары, в свою очередь, стали-переживать период упадка, когда Рашель вдохнула новую жизнь в классическую трагедию; когда вновь появились просвещенные круги общества и когда вновь обратились к Расину. Словом, все шло как должно. Такие колебания маятника и составляют историю искусства. Но 1832 год был годом триумфа мелодрамы, а Дюма, казалось, был создан для того, чтобы творить именно в этом жанре, потому что он разделял чувства толпы: жажду справедливости, стремление говорить горькие истины в глаза сильным мира сего, привычку делить человечество без каких-либо промежуточных категорий на героев и подлецов.
Прочитав рукопись, присланную ему Арелем, Дюма сразу понял, что можно из нее извлечь. Вначале следовало добавить одну картину, чтобы познакомить зрителя со всеми персонажами; затем надо сделать «сцену в тюрьме», которая отсутствовала в варианте Гайярде. Но прежде всего необходимо было выделить основное содержание драмы, которое, по мнению Дюма (его разделила и публика), заключалось в «борьбе между Буриданом и Маргаритой Бургундской, между авантюристом во всеоружии своего гения и королевой во всеоружии своего сана. Вряд ли стоит говорить о том, что гений неминуемо одерживает победу над саном».
Кроме того, необходимо было ввести в пьесу те блестящие диалоги, которые доставляли такое удовольствие Дюма и его публике. Например, в конце первой картины, когда убийца Орсини встречается в таверне с тремя молодыми людьми, жизни и счастью которых он угрожает, раздается удар колокола, возвещающий комендантский час.
«ОРСИНИ. Пробил колокол, господа.
БУРИДАН
ФИЛИПП. Меня — на улице Фруа-Мантель.
ГОТЬЕ. Меня — во дворце.
ОРСИНИ. А нас, ребята, — в Нельской башне!»
Текст вульгарный, звучит бравурно, но какие концовки актов!
Когда трем юношам приходится расплачиваться за ночь любви жизнью, Филипп д'Онэ, истекая кровью, падает на землю и кричит.
«ФИЛИПП. На помощь! На помощь! Ко мне, брат!
КОРОЛЕВА
ФИЛИПП. Маргарита Бургундская, королева Франции!
ГОЛОС СТРАЖНИКА