Три дочери Льва Толстого

Но что же означает определение «жалкая» в устах матери? Прежде всего – невозможность гордиться, любоваться и восхищаться Машей, как это было с жизнерадостной, талантливой и всеми любимой Таней. В старшей дочери Софья Андреевна словно проживала еще одну собственную жизнь, на этот раз легко и артистично осуществляя в самой себе самое лучшее. Мечта как будто претворялась в реальность. С Машей же было нечто иное: молодая мать болезненного ребенка не могла не ощутить собственную уязвимость и неотступное, тревожное чувство какой-то вины, познала неизвестные ей прежде переживания любви-раздражения, любви-жалости. С повзрослевшей дочерью Марией Софья Андреевна уже не связывала, как с Татьяной, надежду на блестящую партию. И она же испытывала ревность к Марии, ставшей со временем духовным другом отца – Льва Толстого. Раздражение дочерью Софья Андреевна распространяла и на мужа. Так, во время подготовки к экзамену Маша огорчала мать своим поведением, и та сообщила ему: Маша «все так же скрытна, неуловима и бледна, не ест мясо и очень меня этим сердит»[75]. Толстой и его дочери Таня и Маша были вегетарианцами, упрек в физической слабости последней Софья Андреевна косвенно адресовала мужу. В целом же ей казалось, что она недолюбливает Машу. И эта непростая ситуация, по всей видимости, тревожила саму Софью Андреевну.

Вместе с тем отношение матери к средней дочери не было однозначным, Софья Андреевна, к примеру, с сердечной благодарностью вспоминала о Маше, с готовностью берущей на себя заботу о ближнем. Как-то пятилетняя Саша серьезно заболела, подозревали скарлатину, поэтому ее с гувернанткой отделили от других, и, как заметила Софья Андреевна, «всегда готовая на самоотверженность, наша милая Маша поселилась тоже с ними внизу, где все три умели все-таки часто весело смеяться и не скучать»[76].

Л. Н. Толстой и С. А. Толстая с детьми: Татьяной, Ильей, Львом, Андрюшей, Мишей, Сергеем, Алешей и Марией. 1884

Софья Андреевна боялась замужества дочерей, не желая расставаться с ними. Вспоминая о свадьбе племянницы Маши Кузминской, она так передала свое тогдашнее душевное состояние: «…и свое прошедшее переживала, и ее будущее, и возможность расстаться с Таней и даже Машей, которая всегда мне жалка и перед которой всегда чувствую себя виновной в недостаточной любви»[77].

Графиня остро переживала за свою двадцатишестилетнюю дочь, тяжело заболевшую в августе 1897 года брюшным тифом: «13 августа. У Маши все жар, с утра и до вечера более 40 градусов. Так ее жаль, бедную, и какое бессилие перед строгим течением и упорством этой ужасной болезни. Я никогда прежде не видала такого тифа. 〈…〉 Все тяжелее и тяжелее жизнь. Маше все плохо. Сегодня я встала совершенно шальная, до 5 часов утра, всю ночь я простояла над ней в ужасе. Она страшно бредила, и так все утро продолжалось. В 5 часов утра я ушла к себе и не могла заснуть»[78]. Мария справилась с болезнью, в конце сентября она отправилась с мужем в Крым, Софья Андреевна, простившись с ними, записала: «Страх смерти Маши во время ее болезни меня к ней привязал»[79]. Мать испытывала трогательное чувство по отношению к своей беременной дочери: «Маша бедненькая бледна, худа и тиха; такая на вид нежная, и я в душе умилялась на нее и любила ее очень, глядя на нее»[80]. Мария – жалкая еще и потому, что мать жалела ее.

Итоговым в определении средней дочери так и осталось многоликое слово «жалкая». В январе 1917 года Софья Андреевна разбирала письма и пометила: «Какие ласковые, полные любви письма моего милого покойного Андрюши! И какая жалкая была Маша!»[81]

Не менее любопытны чувства средней дочери к матери. Старшая Татьяна обращает внимание на переживания одиннадцатилетней сестры в связи с отсутствием душевной близости с матерью: «Вот еще эпизод, который доказывает, что Маша действительно чувствует, что ей нужно с мамá иметь сердечные отношения. Как-то раз вечером Кузминские сидели с тетей Таней[82] и ей изливали свою душу и уверяли ее, что они никогда от нее ничего не скрывали и скрывать не будут. Маша тут была и слушала, потом убежала к себе в комнату и весь вечер проплакала. Carrie[83] спросила: „What’s the matter?“[84], а она говорит, что оттого плачет, что „the Kouzminsky’s tell everything to their mamma and I do not“»[85].

Маша Толстая. 1878