Три дочери Льва Толстого

И все же за первым арестом Александры Львовны последовал новый. В том же году к ней обратились друзья с просьбой разрешить проводить совещания в квартире Общества изучения творений Л. Н. Толстого, где она жила рядом с редакционной комнатой[966]. Толстая знала, что эти встречи носили политический характер, но не предполагала, что у нее собирается верхушка Тактического центра[967]. Александра Львовна не принимала участия в его работе и только, как вспоминала позднее, «раза два ставила самовар и поила их чаем»[968]. Однако 28 марта 1920 года она была арестована по обвинению в принадлежности к этому центру и провела два месяца во внутренней тюрьме – на Лубянке, 2.

О пережитом рассказывает дневник Александры Львовны, который она вела осенью 1920-го – зимой 1921 года, сидя в тюрьме и в московском концлагере, и тюремно-лагерные главы книги «Дочь», созданные ею в Японии и США в 1930-е годы.

Александра Толстая

Начало каторжной литературе в русской культуре, как известно, положил Ф. М. Достоевский «Записками из Мертвого дома» (1860–1862). Он создал это произведение, опираясь на собственный десятилетний опыт сибирской каторги и ссылки. Большой вклад в историю тюремно-каторжной литературы внес Л. Н. Толстой. В своем последнем романе, «Воскресение» (1899), Толстой шаг за шагом исследовал жизнь Российской империи конца XIX столетия. Стремясь исходить из личного опыта[969], писатель неустанно встречался и беседовал со многими людьми из самых разных сфер российской жизни. Ему были интересны решительно все: тюремные надзиратели, начальники тюрем, адвокаты, сектанты, революционеры, прибывший из Сибири американский журналист Дж. Кеннан[970], родственники. Беседы с ними давали неоценимое знание: от конкретики тюремного быта до подробностей заседаний в Сенате, от положения политических заключенных до пребывания женщин на карийской каторге[971]. Писатель посещал судебные заседания, разговаривал с потерпевшими, а будучи в Москве, отправился однажды проводить до вокзала процессию осужденных в ссылку и на каторгу. У Толстого в те годы появились и добровольные помощники, собиравшие для него материалы о ссылке и каторге[972]. Сам писатель уделил большое внимание и книгам о сибирской каторге[973].

В семье Толстых «Записки из Мертвого дома» читали вслух, младшая дочь Александра хорошо знала и последний роман отца «Воскресение». Любопытно, что многое из пережитого когда-то самим Достоевским и переданного его литературным героем Горянчиковым в «Записках из Мертвого дома», а также из написанного Толстым в романе «Воскресение» повторилось сначала в ее жизни, а потом ею же было описано в дневнике и в книге «Дочь». Жизнь и литература теснейшим образом переплелись в этом историко-культурном сюжете.

Прочитав «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, роман «Воскресение» Л. Н. Толстого, а затем тюремные и лагерные записи А. Л. Толстой, нельзя не заметить: перед нами постепенно выстраивается своего рода единый текст, объединяющий воспоминания двух осужденных (середины XIX века и первых лет советской власти), а также романное повествование, во многом имеющее документальную основу. Есть между этими текстами разнообразные переклички. В них описаны окружение и царящие среди заключенных нравы, поведение начальства и осуществляемые им мероприятия. К примеру, ночной шмон с непременным изъятием у арестантов денег проводился как в Сибири, так и в Москве 1920 года.

Однако этот единый текст (дадим ему определение: тюремно-лагерный) предполагает и вариации, продиктованные самыми разными обстоятельствами. Пролистаем отдельные его страницы.

Символично, что тюремно-лагерный текст Александры Львовны Толстой начинается с ее спонтанного обращения к молитве. Дочь Толстого доставили мартовской ночью на Лубянку, 2, и определили в маленькую камеру, в темноте кишащую крысами. Арестантка оставила запоминающееся описание той ночи:

«Крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте.

– Что за шум, гражданка? В карцер захотели? – крикнул в волчок надзиратель.

– Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс!

– Не полагается! – Он захлопнул волчок.

Я слышала, как шаги его удалялись по коридору.

Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не успела я сомкнуть глаз, как снова ожила камера. Крысы лезли со всех сторон, не стесняясь моим присутствием, наглея все больше и больше. Они были здесь хозяевами.

В ужасе, не помня себя, я бросилась к двери, сотрясая ее в припадке безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте с этими чудовищами. Волосы зашевелились на голове. Я вскочила на койку, встала на колени и стала биться головой об стену.