Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Но если в душе Твоей любовь условная; если Ты можешь говорить мне: «А! если так, я уйду к Роберу» (ведь это же чудовищно, эта слова, Нина!!); если Ты хочешь и ищешь не любви, но мести; если Ты живешь не нежностью, но яростью; если во мне Ты любишь не меня, но свое желание торжества; если я в Твоих глазах, как Ты пишешь, «лицемер», с «раздвоенной душой»; — тогда, Нина, тогда не приезжай вовсе, ни сюда, в Москву, ни в Петербург, ни в Гельсингфорс. Не зови меня, не жди меня. Я в последний раз скажу себе, что ошибся. Закрою глаза, отклоню лицо, — и Ты не будешь знать, что именно я чувствую.

Хочу, чтобы Ты пришла ко мне только в том случае, если не можешь не прийти. Хочу той Любви, которой никакие испытания не могут изменить. Хочу Любви безграничной, которая не знает слов «если — если — то я». Есть ли в душе Твоей такая любовь? Спроси себя. Ответь себе и мне…

Брюсов — Нине. 4/17 февраля 1909 г. Москва.

…Вновь пишу Тебе «последнее» письмо. То, которое напишу завтра, вероятно, уже не застанет Тебя в Париже. Через несколько дней мы встретимся. Встретимся в Москве и при самых неблагоприятных условиях. Изо всех возможных для нас встреч состоится самая опасная. Дьявол так устроил, — он «великий искусник», artifex maximus! Иду навстречу копью, закрыв глаза.

Когда я звал Тебя в Москву, я думал, что те чувства, чувства этой весны перегорели в Твоей душе, что Ты над ними. Я верил, что Ты нашла в себе прощение всему, что казалось Тебе грехом во мне. Как я нашел в себе прошение всему, что кажется мне грехом в Тебе. Я ждал, что мы встретимся проясненные, успокоенные. Я мечтал, что магическая сила нашей любви преобразила наши души — Твою, как мою…

Сейчас я боюсь, что судил о Тебе по себе. Что того пути, который совершил я, Ты не прошла. Что Ты все еще та, какой была в мае. Что Ты не та, кому я писал мои бедные, нежные и счастливые письма. Боюсь, что «Нина» моих писем — моя мечта…

Будем смотреть смело в глаза судьбы. Смело, потому что я привык смотреть ей в глаза. Ты не та, какой я Тебя ждал? Я не тот, каким Ты меня ждала? Наша встреча не та, какой мы ее ждали? О, страшные вопросы!

Будем смелы, Нина! не будем скрывать от себя ничего. Мы встретимся для новых мучительств и для новых отчаяний. Ты меня найдешь измученным, усталым до последнего предела, расстроенным, как рояль, по которому долго стучали кулаками и ногами, и, хуже всего, раздвоенным: не хочу от Тебя скрывать и этого! И мы проведем вместе, встречаясь и расходясь, опять встречаясь и опять расходясь, не мало трудных и мучительных дней, потому что не быть мне свободным раньше конца февраля ст. ст. И за эти долгие дни Ты возненавидишь меня вновь и начнешь меня презирать, и вместо той лучезарной близости, о которой я мечтал, о которой я писал, придет последнее разъединение…

Будем смело смотреть в глаза Судьбе: так может быть!

Но больше нет иной дороги. Теперь уже мы должны встретиться. Теперь уже я повторяю Твои слова: или теперь, или никогда. Если мы не встретимся теперь, нам невозможно будет приблизиться друг к другу…

Что же! Не уклоняя груди перед копьем Судьбы, будем, однако, верить в чудо\ Чудо! чудо! сколько раз мы молились ему коснеющими губами. Чудо! последнее прибежище всех погибающих! последний якорь всякого отчаянья! последняя звезда в последней ночи! Чудо! свершись. Сделай ров львиный — райским садом! преврати челюсти диких зверей в яркие розы! умягчи острия наших смертных лож в тихий пух! Как Юлиан перед смертью, я верю чуду!

Приезжай, Нина. Зову Тебя и не Тебя. Зову я и не я. Приезжай. Жду Тебя. Будь со мной. Приди ко мне, — скоро!

Что ж не спешит она к моим устам предсмертным
Прижать уста…

И, как последняя молитва:

Да будет все это письмо безумием, ошибкой, заблуждением! Да свершится не то, что я думаю! Да окажусь я ложным пророком! Да явит мне Бог милосердие свое, — ибо не о чем больше мне просить его.

Пойми тоску этих строк, Нина. Приезжай непременно. Умоляю, заклинаю Тебя: приезжай! Это соломинка надежды. Но вне нее нет уже никакой надежды…

Если Ты не известишь о ином телеграммой (письма не буду принимать в расчет, потому что со дня написания письма все можно передумать), я поступлю так:

Во вторник (прости, не удается раньше) переведу Тебе телеграфом 400 francs.

В конце недели возьму для Тебя комнату в Руси.

В воскресенье буду ждать Твоей русской телеграммы. Ты пошлешь ее из Варшавы, сообщая мне, с каким поездом едешь (скорым, или курьерским, или иным).

В понедельник я встречу Тебя на вокзале.

Согласна ли Ты на все это?

В одном из писем я просил Тебя известить меня о своем окончательном решении ехать телеграммой «Je pars» (я выезжаю (фр). — И. Т.). Если сделаешь так, будет хорошо и все мне яснее. Но если и не пришлешь такой телеграммы, я все равно буду считать, что Ты едешь, и поступать согласно со всем, что здесь написано. Только в том случае, если Ты пришлешь мне категорическую телеграмму, что не едешь, что остаешься в Париже, я все эти приготовления брошу.