Три года революции и гражданской войны на Кубани

Еще когда не было известно, на какой мере будет настаивать Главное командование (взамен предания военно-полевому суду), мне писал К. А. Бескровный и впервые высказывал мысль о заграничной высылке. Бескровный при этом подсказывал мысль, чтобы Кубанское правительство использовало бы их невольное путешествие в краевых интересах. Как обстоятельный корреспондент, К. А. Бескровный тут же подавал совет, каким образом могли бы быть использованы их силы. Себя и члена рады Балабаса он предлагал в качестве негоциантов с задачей обеспечения Кубани манильским шпагатом, С. Ф. Манжулу как агронома, который мог бы изучить на месте в Болгарии культуру розового масла и затем насадить эту культуру на Кубани, Макаренко и Омельченко могли бы поучиться кое-чему в Чехословакии и т. д.

Должен сказать, что не один только Бескровный из всей группы был моим корреспондентом в это время, писали и другие. П. Л. Макаренко писал официальное письмо по поручению всей группы и просил посодействовать тому, чтобы Кубанское правительство обеспечило высылаемых средствами. Другие письма были частного характера.

Много волновались семьи высылаемых. Ходили всяческие слухи, между прочим о том, что высылаемым в Новороссийск несдобровать.

19 ноября, добыв особый вагон и пригласив всех, кто пожелал из семейных, вместе со всеми женами и детьми, я отправился в Новороссийск на свидание с арестованными. Всех, конечно, нашли в полной безопасности, в особом вагоне-теплушке они ожидали погрузки на пароход. Мне удалось также снабдить высылаемых иностранной крепкой валютой, необходимой для первого времени суммой. Расставание вышло теплым и сердечным.

Перед этим генерал Врангель просил о свидании, и таковое ему было назначено, помнится, часов в 6 вечера. Дело было на первый или на второй день Рождества. Мы были вдвоем с Сушковым: он – председатель правительства и заместитель атамана, а я – председатель рады.

Генерал Врангель прибыл совместно с генералом Шатиловым: оба в черкесках при главных орденах.

Предупрежденный генералом Науменко, генерал Врангель не допустил, чтобы мы ему сказали горькую истину, и предупредил нас своим заявлением, что он решил отказаться от поручения главнокомандующего и срочно выезжает в Новороссийск.

После нескольких фраз об общем политическом и военном положении Врангель и Шатилов, откланявшись, ушли и, кажется, в тот же вечер выехали из Екатеринодара.

Через короткий срок времени после этого они вновь явились на Кубань, когда генерал Врангель был уже назначен главнокомандующим. Генерал Шатилов по-прежнему оставался при нем начальником штаба.

* * *

В это время со страниц органов печати, претендовавших на руководство добровольческим мнением, не сходили такие имена, как князь Евг. Трубецкой, Н. Н. Чебышев, В. Плетнев, П. Б. Струве, – имена, от которых можно было бы ждать больше сдержанности и вдумчивости. Но ничуть не бывало… В особенности «распоясывался» В. Плетнев (в газете «Жизнь»). Его обращение к казакам черноморцам было совершенно недопустимым… – «Наследники Мазепы»… «Квартирьеры Троцкого»… «Братья Азефа» и т. д. Князь Трубецкой в газете «Великая Россия» (10-XI-1919) делал свои выводы из печальных кубанских событий: «Власть должна управлять, а не уговаривать»… «данный тотчас ошемляюший удар, сбивающий с ног, – вызывает покорность»… «Это есть то, что произошло в Екатеринодаре»… «Рада ответила дерзостью, а затем… когда один из изменников был повешен, они (кубанские казаки) покорно перешли к деловой работе»…

И дальше. «Теперь события на Кубани положили между диктатурой и левыми еще новую окончательную грань… И слава Богу… Кубанские события раз навсегда вырыли пропасть между левыми и Добровольческой армией… В этом положительная сторона этих событий, они создали грань, через которую анархия к нам не переползет. Отныне мы будем строить Великую Россию без левых… Только так и можно ее выстроить».

Дальше князь Трубецкой заговорил уже без экивоков о хозяине…

«Единственно чем мы можем победить „левых“ – обещанием дать земле хозяина».

Князь Трубецкой выступал здесь в качестве смелого застрельщика. Однако о своих более высоких единомышленниках он записал:

«Представители мысли государственной хранят робкое молчание».