Три капитана

Мои коллеги, бодрствующие на этой очередной вахте, почему-то всегда молчали. И спустя некоторое время исчезали, истаивая дымными облачками буквально на моих закрытых глазах. Открыть их мне мешала холодная и колкая пленка, давившая на веки, словно тонкие пластинки льда.

Порой мне казалось, что это не лед, а монеты, медные пятаки, и значит я уже давно умер; причем случилось это еще в древние времена людской дикости. Но при этом я испытывал и другие, совершенно новые и непривычные ощущения, для описания которых у меня никогда не найдется подходящих слов.

Одно могу утверждать с уверенностью: с какого-то никак не определимого мною момента я вновь стал ощущать себя, свое «Я», почти полностью, за исключением разве что физических ощущений тела. Его я не чувствовал совершенно, управлять им не мог, даже просто шевельнуть пальцем у меня не получалось. Но при этом картинки прошлого были поразительно реальны, и в них я мог совершить любое действие, самое прихотливое телодвижение, притом что был не в силах раскрыть рта, чтобы элементарно позвать на помощь врача или Васильева.

И сейчас я вновь и вновь мысленно возвращался в то утро 19 мая, когда мы с Панкратовым сидели за деревянным шахматным столиком друг напротив друга во дворе медкорпуса и решали, а точнее, решались.

В нас кипело безрассудство. Оно пылало яростным огнем, лишая разума и воли, и лишь свежий ветерок кое-как обдувал виски, даря иллюзию хоть какой-то здравости.

Двумя часами ранее мы узнали, что с восьми утра завтрашнего дня на всей территории Центра Подготовки вводится спецрежим № 2. Вводится досрочно, по каким-то неизвестным ни мне, ни Панкратычу высшим соображениям.

Это означало, что свиданий с близкими и родными у нас больше не будет. По всей видимости — уже никогда. Потому что возвратиться из нашей экспедиции мог мечтать лишь круглый идиот.

Идея самоволки была его. Вдобавок сегодня вечером обстоятельства складывались так, что у нас двоих оставался, наверное, последний шанс навестить жен, детей; в конце концов, просто выйти за эти опостылевшие ворота и побродить немного по весеннему городу, насквозь пропахшему клейкой тополиной листвой.

Май дурманил нам головы… конечно, то был всего лишь сладкий весенний морок, обычное безумие крови, и мы это прекрасно понимали. Но почему никто в целом свете не хотел понять и нас, молодых и здоровых мужчин?

— Сегодня на третий пропускной вечером заступает Шурик Емельянов. Ну, этот твой, Великий, — веско выложил свой главный аргумент Панкратов. — Старик, учти, это такой шанс, которого больше не жди. Не мне тебе объяснять, что такое спецрежим № 2. На каждом КПП будет день-деньской торчать по особисту, а с этими не договоришься. Скорее из отряда вылетишь как пробка.

Он оттянул крючковатым пальцем щеку и издал громкий шампанский хлопок. Вот гусар!

Ни одни стены не бывают полностью глухими, ни одна тюрьма не обходится без выходов, а в нашем ЦП — Центре Подготовки — где мы безвыходно торчали уже четвертый месяц, можно было отыскать лишь одну реальную прореху. Это контрольно-пропускной пункт № 3, выходивший к старой заброшенной узкоколейке и пустырям, поросшим замечательно глухим бурьяном.

Сегодня там как раз дежурил Шура Емельянов, отличный парень, старлей войск химзащиты, сидевший в своем лабораторном комплексе на какой-то хитрой и редкой должности, которую никто кроме него не был способен отправлять как полагается. Даже запомнить ее точное название не могли дальше четвертого слова.

Поэтому Емельянова за глаза все здешнее офицерство величало просто «младший специалист». А мне так называть Шурика всегда претило. Специалист — он и на Орионе специалист, и младшим быть не может по определению. Поэтому я звал его, как он того заслуживал — Александр Великий.

Он жутко смущался, краснел, тут же начинал яростно протирать толстенные очки какой-то специальной бархоткой, которую вечно терял по карманам. И сразу превращался в того самого Шурика, — рассеянного нескладеху, даром что светлая голова — каким его знал весь наш Центр и сдержанно любил.

Так было и в тот день, 19-го мая, когда я вытащил его из постели, где Великий кемарил перед суточным дежурством, и без обиняков выложил ему как на духу весь наш план самохода.

План был прост. В общежитии (строгий устав Центра запрещал именовать нашу обычную казарму повышенной комфортности для офицерского состава любыми другими словами) нас прикроют в случае чего Каплан с Изюмцевым. Эти друзья не разлей вода в силу своих профессий отличаются ясным умом и оперативной сообразительностью, так что, случись проверка или другой аврал, всегда найдут как соврать поубедительней. Поэтому за тылы можно было особо не беспокоиться.

Оставался Саша.

Согласно коварной идее Панкратова он должен был первым делом беспрепятственно пропустить нас через КПП, что уже, согласитесь, неплохо. После чего зайти на сервер службы охраны, аккуратно взломать свой сектор камер наблюдения и заменить фрагмент нашего побега мимо вертушки на аналогичный, только минутой ранее — картинка-то статичная!