Три комнаты на Манхаттане

Думаю о тебе, о нас. Хочу понять, как это стало возможным. Меня этот вопрос мучает все время. Видишь ли, у меня такое впечатление, что я этого не заслуживаю! И я так боюсь причинить тебе боль. Ты знаешь, что я хочу сказать, мой Франсуа, и убеждена, что ты поймешь это в один прекрасный день: я люблю первый раз в жизни. Может быть, ты начал уже это чувствовать? Мне хотелось бы это прежде всего для тебя самого, чтобы ты больше не страдал.

Нельзя мне больше говорить о таких вещах, а то я не выдержу и позвоню в Нью-Йорк прямо отсюда, несмотря на присутствие Мишель.

Я почувствовала себя несколько смущенной, обнаружив ее уже почти девушкой. Она очень на меня похожа. Больше, чем когда была маленькой. И все тогда утверждали, что она вылитый отец. Она также это заметила и извини меня, что я тебе пишу об этом с некоторой гордостью, — стала смотреть на меня, как мне кажется, с явным восхищением.

Когда я после двух дней пути приехала, было уже одиннадцать часов вечера. Еще на границе я на всякий случай дала телеграмму и поэтому увидела автомобиль с гербом посольства.

Было очень странно ехать одной в огромном лимузине по освещенному городу, где люди, казалось, только начинали активную жизнь.

Шофер мне объявил:

«Пусть мадам успокоится. Врачи считают мадмуазель вне опасности. Ее оперировали вчера в самой хорошей клинике».

Я была рада, что Л. не приехал на вокзал. Его не было в посольстве, где меня принимала своего рода экономка, типичная венгерка с видом гранд-дамы, много повидавшей на своем веку. Она меня провела в отведенное для меня помещение.

«Если вы пожелаете отправиться в клинику сегодня ночью, одна из машин остается в вашем распоряжении».

Я не знаю, поймешь ли ты мое состояние духа, когда я, с моим жалким чемоданчиком, оказалась одна в этом громадном дворце.

«Горничная вам приготовит ванну. Вы, несомненно, скушаете чего-нибудь? «

Я даже не помню, что я ела. В мою комнату привезли столик, полностью сервированный, как в отеле, с бутылкой токайского. Не знаю, будешь ты смеяться или сердиться, но я не скрою от тебя, что выпила ее всю.

Клиника находится почти за городом, на холме… Все происходило очень церемонно. Л. находился в салоне с одним из хирургов, который только что осмотрел Мишель. Л. поклонился мне и, представляя врачу, сказал:

«Мать моей дочери».

Он был во фраке. В этом не было ничего удивительного, так как он должен был показаться на каком-то официальном приеме, но это придавало ему еще более ледяной вид, чем обычно.

Врач объяснил, что, по его мнению, опасности никакой больше нет, но попросил еще три или четыре дня, чтобы вынести окончательное суждение.

Когда он вышел и мы остались одни в этой комнате, которая служила приемной и напомнила мне монастырь. Л., сохраняя полное спокойствие и непринужденность, сказал мне:

«Не сердитесь, что я вас известил с некоторым опозданием, но было непросто узнать ваш последний адрес».

Но ты-то знаешь, милый, что это не последний, поскольку мы живем у нас.

Извини меня за то, что я лишний раз употребляю эти два слова, но мне так хотелось их написать и произнести вслух, хотя бы вполголоса, чтобы убедиться, что это так и есть. Я себя чувствую здесь такой несчастной!

Нет, я не хочу тебя огорчать. Ты сам не менее несчастен, и я должна быть возле тебя. Я так остро чувствую, что только там мое настоящее место!

Операцию решили делать совершенно неожиданно, прямо ночью. Я пытаюсь тебе рассказать, но мысли мои немного путаются. Представь себе, что я до сих пор не знаю, с какого времени Мишель находится в Мексике. Мы не смогли пока с ней поговорить. К тому же она немного стесняется меня и не знает что сказать. А когда я говорю, то сиделка делает мне знак, что я должна молчать. К этому же призывает надпись на стене.

Что же я хотела тебе еще сказать, Франсуа? Я забыла даже, сколько дней я здесь уже нахожусь. Я сплю в комнате дежурной сестры, но она заходит сюда редко. Мне кажется, я тебе говорила, что она очень занята в другой палате, там вроде тоже девушка.

Часто Мишель тихо разговаривает во сне. Говорит она всегда по-венгерски и упоминает имена людей, которых я не знаю.

Утром я присутствую при ее туалете. У нее небольшое тельце, которое так напоминает мое в ее возрасте, что мне хочется плакать. И такая же у нее стыдливость, как и у меня была в ту пору. Некоторые туалетные процедуры она стесняется производить при мне. Я должна обязательно выйти, она не хочет даже, чтобы я оставалась в комнате, повернувшись к ней спиной.

Мне неизвестно, что она обо мне думает, что ей рассказывали. Она наблюдает за мной с любопытством и с удивлением. Когда приходит ее отец, она молча разглядывает нас обоих.

Может быть, нехорошо даже писать об этом, но я думаю, Франсуа, только о тебе, все время, даже тогда, когда у Мишель в десять вечера случился легкий обморок, от чего все перепугались и позвонили в Оперу, чтобы предупредить отца.

Я, наверное, какое-то бессердечное чудовище?