Три комнаты на Манхэттене

Лавки еще не открылись. Некоторые вообще сегодня не откроются; на площади сидело всего несколько торговок, которые уйдут часов в одиннадцать. Мое внимание привлекли два человека, один из них был агент с длинной шеей и кадыком; они прохаживались взад и вперед, затем вошли в кафе, дверь стояла отворенной, официант в синем фартуке выметал опилки.

Это воскресенье показалось мне еще однообразнее и скучнее обычного, хотя, что не часто случалось, отец был дома. Пока матушка – она уже вернулась с ранней обедни – готовила завтрак, он в спальне брился. Мне разрешили надеть охотничий костюм и новые башмаки. Выдали положенные два су, я часами звенел ими в кармане, обдумывал, на что бы их истратить.

Товарищей у меня не было. Умытый, одетый, накормленный до отвала булочками и шоколадом, я очутился на холодной улице – руки в карманах, с посиневшими на знобком ветру коленками, весь скованный великолепием нового костюма.

Мне предстояло идти к обедне; я ходил в церковь один, как большой, и даже взял в привычку слушать обедню, стоя в глубине церкви с мужчинами, тогда как Альбер занимал молитвенную скамейку рядом с бабушкой.

Но сегодня они не придут. Матушка за завтраком сказала:

– Утром, у ранней обедни, бедная мадам Рамбюр просто пожирала глазами распятие… Хорошие люди, а как не везет!

И накануне вечером тоже о них шла речь, но обиняками, чтобы я не понял.

– Если б у несчастного мальчика хоть была мать!.. Знаете, тетя, чем теперь занимается особа, на которой был женат сын Рамбюров? Пустилась во все тяжкие…

Я не понимал, что это означает, и, может, поэтому ужаснулся, особенно после того, как тетя Валери, покачивая головой, зловеще прошамкала:

– Вот помяните мое слово!.. Все это плохо кончится…

Возле аптеки провизор месье Бру пытался завести свой только что приобретенный автомобиль, он первым из обитателей нашего квартала обзавелся машиной. Надо думать, я долго стоял ее рассматривал и оторвался лишь затем, чтобы оглядеть с ног до головы двух полицейских, которые вышли из кафе, утирая усы. Дождя не было, но дул порывистый ветер, тучи мчались над самыми крышами, и, когда я поворачивал за угол, на меня обрушивался тугой, пронизывающий шквал, юбки хлопали, женщины хватались за шляпки, а мужчины иной раз бежали догонять котелки, катившиеся в облаке тонкой пыли.

– Господи, сделай так, чтобы ничего плохого не случилось с моим другом Альбером…

По-моему, мужчин в церкви забавлял затесавшийся среди них карапузик, и они тихонько подталкивали меня в первый ряд.

Самое большое впечатление на меня производил конец службы, когда орган звучал в полную мощь своих труб, с басами и тремоло, нравилось мне также долгое шарканье ног по каменным плитам, резкость дневного света, вдруг ударявшего в глаза на паперти, собиравшиеся группками знакомые люди, дожидавшиеся друг друга.

Но сегодня все вдруг устремились к дощатому забору, где бок о бок висели два объявления. Одно было то же, что и наклеенное на стене рынка.

Второе… Мне пришлось протискиваться, но здесь уж никто не уступал дорогу, всем хотелось поскорее прочесть, люди становились на цыпочки, и временами я уже не знал, в какую сторону ткнуться.

– Это точно он, – подтвердил кто-то. – Я его помню, когда он еще служил у страхового агента Берне…

Наконец я пробрался в первый ряд и стал под самым объявлением, повешенным настолько высоко, что мне было плохо его видно. Дамское боа щекотало мне щеку, я даже до сих пор помню запах меха.

НАГРАДА В 20 000 ФРАНКОВ…

Слово в слово, как на первом объявлении. Но здесь крупными буквами значилось имя и, главное, была фотография.

ТОМУ, КТО УКАЖЕТ МЕСТОПРИБЫВАНИЕ ГАСТОНА РАМБЮРА…

Кто-то позади меня бросил:

– Не такой он дурак, чтобы здесь прятаться… И после того случая сомневаюсь, что несчастная мать…

Я впился глазами в портрет и, помнится, был страшно разочарован. И это отец моего друга Альбера?

Тогда я еще не знал, что такое антропометрический портрет и какая бандитская физиономия получается даже у самого честного человека. Воротничка на нем не было. Из распахнутой на шее рубашки торчал кадык. Лицо какое-то все перекошенное, особенно кривым казался нос. Можно было подумать, что он неделю не брился, и глаза под густыми черными бровями глядели мрачно.

Я увязался за толпой. Меня несло, как поплавок. Как всегда, один, руки в карманах коротких штанишек, в распахнутом ратиновом пальто с позолоченными пуговицами, я то забегал вперед, то останавливался, глазел на прохожих, на витрины, иногда наподдавал ногой камень или комок бумаги, но все время неотступно думал об Альбере.

Отец, вероятно, в парикмахерской: когда он не выезжал в воскресенье на ярмарку или рынок, то никогда не упускал случая туда зайти. В церковь он пойдет к поздней обедне, начинавшейся в половине двенадцатого, и за обедом от него будет пахнуть бриллиантином.

Казалось, вот-вот пойдет дождь. Зашлепали крупные капли; они словно бы падали не с неба над городом, их будто несло откуда-то издалека, с моря. Но, едва разрисовав булыжник темными пятнами, дождь перестал.