Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Он не питал неприязни к матери. Просто она была ему почти таким же чужим человеком, как его тетки. Мальчиком он видел их обычно раз в год, летом, когда отец с матерью отправлялись в гости к родителям, жившим в Дижоне.

Деда с материнской стороны звали Жюль Пармерон. Его имя и фамилия красовались на вывеске кондитерской. Тетушки были все одного калибра: приземистые, широкие в кости, с неприветливыми лицами. Улыбались они краешком губ и чуть слащаво.

Он вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. В настоящей же гостиной была устроена приемная, там ожидали своей очереди больные. Он втянул носом знакомый с детства запах, услышал доносившееся из кабинета отца жужжание бормашины.

Мать, как всегда, была в переднике, который она поспешно сдергивала с себя, идя открывать дверь посторонним. Ален наклонился — он был намного выше матери — и поцеловал ее сначала в одну щеку, потом в другую.

Она не решалась взглянуть ему в глаза.

— Я так расстроена, так расстроена!.. — бормотала она, входя в обставленную громоздкой мебелью столовую.

«Уж во всяком случае не больше, чем я», — чуть было не сорвалось у него с губ, но это было бы чересчур непочтительно.

— Когда отец утром за завтраком взял газету и увидел, что написано на первой странице, он не смог проглотить больше ни куска.

Хорошо еще, что ему не вырваться сейчас надолго из кабинета: пациенты идут один за другим — по четверти часа на человека.

«Прополощите… Сплюньте…»

Мальчишкой он иногда подслушивал у дверей:

«А это больно?!»

«Ну, что вы! Не думайте, тогда и боли не будет».

Вот как? Значит, и Алену достаточно просто перестать думать?

— Но как это могло случиться, Ален? Такая милая женщина…

— Не знаю, мама.

— Может быть, она это из ревности?

— Никогда не замечал, чтобы она ревновала.

Она наконец осмелилась взглянуть на него, робко, словно боялась увидеть, как он изменился.

— Я бы не сказала, что у тебя измученный вид.

— Нет, я ничего. Ведь всего второй день.

— Они к тебе в редакцию пришли сообщить?

— Домой. Меня ожидал инспектор и препроводил на набережную Орфевр.

— Но ты же ничего не сделал, правда?

— Нет, но им надо было меня расспросить.

Она открыла буфет, достала початую бутылку вина, рюмку. Это была традиция. Кто бы ни приходил в гости.

— А помнишь, Ален?

— О чем, мама?

На одной из картин были изображены коровы посреди лужайки, огороженной примитивной изгородью, мутные краски, убогая живопись.

— О том, что я постоянно твердила. Но ты считал, что ты умнее всех. Настоящей профессии ты так и не приобрел.

Ссылаться на журнал, который она считала чем-то вроде порождения сатаны, было бесполезно, и он смолчал.

— Отец ничего не говорит, но, я думаю, теперь он раскаивается, что не сумел вовремя взять тебя в ежовые рукавицы. Он тебе во всем потакал, всегда тебя выгораживал. А мне говорил: «Увидишь, он сам найдет свою дорогу…»

Она шмыгнула носом, вытерла глаза подолом передника. Он опустился на стул, обтянутый тисненой кожей. Она осталась стоять. Как всегда.

— Что же теперь будет, а? Как ты думаешь?

— Суд будет.

— И твое имя начнут трепать на всех углах?

— Наверно.

— Скажи, Ален. Только не лги. Ты ведь знаешь, я сразу догадываюсь, когда ты говоришь неправду. В этом виноват ты, да?

— Что ты имеешь в виду?

— У тебя была связь со свояченицей, и когда жена узнала…

— Нет, мама. Я тут ни при чем.

— Значит, из-за кого-то другого?

— Возможно.

— Кто-нибудь из знакомых?

— Может быть. Она мне не рассказывала.

— А тебе не кажется, что она вообще немножко того? Я бы на твоем месте потребовала, чтоб ее осмотрел психиатр. Нет, нет, она мне так нравилась: приятная, мягкая, и к тебе вроде была очень привязана. И все же мне всегда казалось, что есть в ней что-то странное.

— Что именно?

— Это объяснить трудно. Понимаешь, она была не такая, как все. Она мне чем-то напоминала мою золовку Гортензию — нет, нет, ты ее никогда не видел, — тот же взгляд, повадка, манера держаться. Она кончила сумасшедшим домом, Гортензия.

Мать прислушалась.

— Посиди минутку. Пациентка сейчас уйдет. Я скажу отцу. Он забежит на минутку, перед следующим больным, тебя поцеловать.

Она вышла в переднюю и почти сразу же вернулась. Следом за ней в дверях появился коренастый, плотный человек с седыми волосами ежиком.

Но ни обнимать, ни целовать сына он не стал. Он редко делал это, даже когда Ален был маленький.

Просто он положил руки ему на плечи и посмотрел в глаза.

— Трудно?

Ален попытался улыбнуться:

— Выдержу.

— Это было для тебя неожиданностью?

— Полнейшей.

— Ты видел ее?

— Часа два назад. В кабинете следователя.

— Что она говорит?

— Она отказывается отвечать на вопросы.

— Стреляла действительно она?

— Безусловно.

— Что ты сам предполагаешь?

— Предпочитаю не доискиваться.

— А что муж Адриены?

— Он ко мне вчера вечером приезжал.

— Что родители?

— Отец уже здесь. Я буду с ним сегодня ужинать.

— Он порядочный человек…

Они виделись всего каких-нибудь три-четыре раза, но успели проникнуться взаимной симпатией.

— Держись, сынок, будь мужественным. Пока мы с матерью живы, наш дом — твой дом, ты это знаешь. Ну, мне пора на завод, к станку.