Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Они долго лежали так, не двигаясь, не говоря ни слова, и всем своим существом тянулись друг к другу. В это время глаза их были полузакрыты, и каждый видел совсем рядом зрачки другого и читал в них невыразимый восторг.

Опять же в первый раз он не проявил сегодня заботы о возможных последствиях их близости и увидел, как округлились ее зрачки и приоткрылись губы, почувствовал ее легкий вздох и услышал голос, который произнес:

— Спасибо.

Тела их теперь могли спокойно отдыхать. Им нечего было на этот раз опасаться того чувства легкой горечи, которое наступает обычно после страсти. Они могли спокойно лежать, не стесняясь и не стыдясь друг друга.

Сладостная истома заставляла их двигаться в замедленном темпе по комнате, залитой солнечным светом. Как будто солнце старалось специально для них.

— Ты куда, Франсуа?

— Пойду загляну в холодильник.

— Ты голоден?

— Нет.

Разве он полчаса тому назад, а может и больше, не собирался пойти бросить взгляд в кухню? Она была чистенькая, недавно покрытая эмалевой краской. В холодильнике оставался кусок холодного мяса, грейпфрут, лимон, несколько переспелых помидоров и масло в плотной упаковке.

Он стал есть холодное мясо, беря его прямо руками, и был похож на мальчишку, который грызет яблоко, украденное в чужом саду. Не прерывая еды, пришел в ванную к Кэй. И она заметила:

— Ну вот видишь, ты же проголодался.

Но он упрямо отрицал это, не переставая и улыбаться, и жевать.

— Нет.

Потом он расхохотался от того, что она не может понять.

7

Через день он отправился на радио, чтобы принять участие в передаче, где играл довольно смешную роль француза. Гурвич на сей раз не жал ему руку, а держал себя как подобает режиссеру: строго по-хозяйски. Рукава его рубашки были засучены, рыжая шевелюра всклокочена. За ним бегала секретарша и стенографировала то, что он говорил.

— Ну что я вам скажу, старина! Обзаведитесь хотя бы телефоном и оставьте ваш номер в моем секретариате. Трудно даже вообразить, что еще существуют в Нью-Йорке люди без телефона.

Все это его не волновало. Он оставался спокойным, безмятежным. Он расстался с Кэй первый раз за сколько же дней? За семь? За восемь? Цифры были смешными и даже неуместными, ибо все равно у них шел счет на вечность.

Он настаивал, чтобы она пошла с ним, даже если бы ей пришлось подождать где-нибудь, пока он записывается.

— Нет, дорогой мой. Теперь ты вполне можешь идти один.

Он вспоминает, что, когда она сказала теперь, они оба рассмеялись, ибо понимали, сколько всего кроется за этим словом!

И все же он уже начал предавать ее, во всяком случае, ему так показалось. Он должен был пройти с 66-й улицы на 6-ю авеню, сесть там на углу на автобус и ехать домой, но вместо этого он отправился пешком. Уже смеркалось. Он обещал:

— Я вернусь к шести часам.

— Это совершенно не важно, Франсуа. Возвращайся когда захочешь.

Почему-то, хотя это совсем от него не требовалось, он упрямо повторил:

— Не позже шести.

И вот в шесть часов, без нескольких минут, он входит в бар «Ритца»! Он понимал, зачем он сюда приходит, и ему было немного стыдно. Обычно каждый вечер там бывал Ложье с какими-нибудь французами, или постоянно живущими в Нью-Йорке, или приезжими. Попадались там и другие иностранцы.

Это немного напоминало ему атмосферу парижского ресторана Фуке. Когда он только приехал в США и еще никто не знал, что он собирается в этой стране остаться и тем более зарабатывать себе на жизнь, приходили журналисты и фотографировали его.

Мог ли он точно сформулировать, чего он здесь хочет сегодня? Может быть, в конечном счете просто сказалась потребность в предательстве, в желании дать волю дурным наклонностям, которые дрожали в нем? А может быть, все дело в его стремлении отомстить Кэй?

Но отомстить за что? По-видимому, за те дни и ночи, что они провели вдвоем, в одиночестве, которое он с каким-то неистовством стремился сделать как можно более полным. Дело доходило до того, что он сопровождал ее за покупками, помогал накрывать на стол, наполнял для нее воду в ванне и тому подобное. Он совершенно добровольно стремился делать все, что могло бы создать абсолютную близость, интимность между двумя существами, стереть даже те элементарные границы стыдливости, которые существуют между лицами одного пола или, скажем, в скученной тесноте казармы.

Он хотел этого яростно, страстно. Почему же теперь, когда она его ждет и он сам настаивал на том, чтобы она его ждала, он входит в «Ритцу» вместо того, чтобы схватить такси или сесть в автобус?

— Хелло! Привет, старина!

И все же он сюда пришел не ради этой дешевой фамильярности, которую терпеть не мог. А возможно, он оказался здесь, чтобы убедиться, что связующая их нить не была чересчур натянутой и он сохранял определенную свободу действий или чтобы уверить самого себя, что, несмотря ни на что, он еще остается самим собой, актером Франсуа Комбом?