Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Я совсем не знаю, бедняжка Кэй, как ты там. Для тебя это, должно быть, было особенно ужасным. Я мысленно ставлю себя на твое место и могу представить твое отчаянье и все время думаю, как ты поступила, что сделала…..»

Он чувствовал себя очень странно. В каком-то смысле он ощущал себя полностью освобожденным и безмятежным, временами мир виделся ему с такой четкостью, в таких резких тонах, что ему становилось физически больно.

«Моя дорогая Кэй!»

На этом письме была французская марка, и оно было послано из Тулона. Но разве Кэй не позволила ему их все вскрывать?

«Вот уже пять месяцев, как я от тебя не имею никаких известий. Но меня это не слишком удивляет с твоей стороны…»

Он прервался и стал читать медленнее, ибо каждое слово для него было важным.

«Мы вернулись во Францию, где меня ожидал сюрприз, который поначалу меня неприятно поразил. Моя подводная лодка и несколько других были переведены из Атлантического океана в Средиземноморскую эскадру. Иначе говоря, моим портом приписки стал Тулон вместо нашего доброго старого Бреста.

Для меня это было не так уж страшно. Но для моей жены это было ужасно, ибо она только что сняла новую виллу и произвела в ней значительные перемены. Она так огорчилась, что заболела».

Комб знал, что этот человек спал с Кэй, и ему было известно, при каких обстоятельствах. Он знал все мельчайшие подробности, которые он, можно сказать, сам же выклянчил у нее. Все это причиняло ему боль, но вместе с тем и доставляло некую радость.

«Мы в конце концов поселились в Ла Сейне, довольно приятном пригороде. Но трамвай проходит прямо около дома. Зато совсем рядом парк — парк, что хорошо для наших детей».

Ибо у него тоже дети.

«Толстяк чувствует себя прекрасно, хотя все продолжает поправляться. Он шлет тебе привет».

Толстяк!

«Фернанда нет больше с нами, ибо он получил назначение в министерство в Париж. Его легко можно представить в салонах улицы Руаяль, особенно на больших торжественных приемах.

Что же касается твоего друга Рири, я могу о нем сказать только то, что мы больше с ним не разговариваем. Говорим лишь по служебным делам. Это длится с той самой поры, как мы покинули берега благословенной Америки.

Я не знаю, то ли он ревнует меня к тебе, то ли я ревную. Да и он сам, очевидно, толком не знает.

Тебе, Кэй, только тебе, надлежит сделать выбор…..»

Он нервно сжал одеяло. И тем не менее оставался спокойным. Настолько спокойным, особенно в первые дни, что стал даже считать пустоту вокруг себя окончательной и постоянной. Тогда он хладнокровно подумал: «Все кончено».

Он был снова свободен, мог свободно в шесть часов вечера отправляться пить аперитивы столько, сколько ему захочется, встречаться с Ложье и болтать с ним.

И если тот заговорит о «мышке», он свободно может его спросить: о какой «мышке» речь?

Получалось, да с этим не приходится спорить, что он испытывает некоторое облегчение. Ложье был прав. Это не могло привести ни к чему хорошему, скорее всего, кончилось бы плохо.

Временами ему хотелось повидать Ложье. Он даже иногда приближался к «Ритцу», но не входил, потому что его вдруг охватывали угрызения совести.

Была еще кое-какая корреспонденция, адресованная Кэй, в основном это были счета, среди них попались ему счета из химчистки и от модистки, которая подновила ее шляпку. Насколько он мог понять, именно в ней она была, когда он ее встретил. Перед глазами возникла эта шляпка, чуть сдвинутая на лоб. Она приобрела для него сразу же ценность сувенира.

Шестьдесят восемь центов!

Не за шляпку, а за ее обновление. Добавлена какая-нибудь ленточка, или, напротив, что-нибудь убрано. Словом, какие-то чисто женские, глупые пустячки.

Шестьдесят восемь центов!

Он вспомнил эту цифру, вспомнил и то, что эта модистка жила на 60-й улице. Тогда он невольно представил себе, какой путь проделала Кэй, и, должно быть, пешком, подобно тому, какой они проделали ночью.

Сколько же они прошли пешком вместе!

Телефон был поставлен, но молчал. Иначе и не могло быть, ибо никто не знал о его существовании.

Кроме Кэй, которая ему обещала:

— Я тебе позвоню, как только смогу.

А Кэй не звонила. Он не решался выходить из дома. И часами сидел, уставившись в окно, подробнейшим образом изучая жизнь маленького еврея-портного. Он знал теперь, когда тот ест, в котором часу принимает и когда покидает свою обычную ритуальную позу на рабочем столе. Наблюдая другое одиночество, он набирался опыта одинокой жизни.

Ему было почти стыдно за тот омар, который они ему послали, когда были вдвоем. Ибо теперь он мысленно ставил себя на место другого.

«Моя маленькая Кэй!»

Все называют ее Кэй. Это вызвало у него ярость. Зачем только она посоветовала ему вскрывать все письма, которые придут на ее имя?

Это письмо было написано по-английски, корректно и сдержанно.

«Я получил Ваше письмо от 14 августа. Я был рад узнать, что Вы отдыхаете на природе. Надеюсь, что воздух Коннектикута Вам пойдет на пользу. Мне же мои дела помешали покинуть Нью-Йорк.

И все же…»

И все же что? Он, конечно, тоже спал с ней. Они все спали с ней! Избавится ли он когда-нибудь от этого кошмара?