Три комнаты на Манхэттене

Что же это за любовь, если с ним так обходятся? Где уж тут нежность, где доверие?

Если им случалось сходить в кино, каждый платил за себя.

— Так справедливей!

Маргарита следила, как он ест, и на лице у нее обозначалась брезгливая гримаса, стоило ему, например, воспользоваться спичкой вместо зубочистки. Каждый изъян в его манерах она подчеркивала нарочито небрежным словцом, многозначительным взглядом. Ее раздражало в нем все. Не только кот, спавший по ночам у него в ногах.

— У моего первого мужа кожа была гладкая, словно у женщины, — уронила она однажды, когда он, голый до пояса, расхаживал по спальне.

Это означало, что густые черные волосы, которыми было покрыто его тело, вызывали у нее отвращение.

«Она всегда меня ненавидела!»

Ненавидела так же, как Сальнавов. Может быть, просто потому, что ей надо было кого-нибудь ненавидеть, чтобы заполнить свою пустую жизнь.

Он все время чувствовал, как она украдкой маячит у него за спиной.

— Постой-ка, ты сегодня пил не вино, а что-то другое.

Она не ошиблась. В тот день он действительно встретил старинного приятеля и пропустил с ним две-три рюмки аперитива.

Она знала все. Хотела знать все. Улучала удобный момент, чтобы задать безобидный по видимости вопрос. На самом деле ни один из ее вопросов не был безобиден. Иногда эти вопросы касались событий, со времени которых прошло уже несколько месяцев, — она ничего не забывала. Сопоставляла теперешние его слова с предыдущим ответом:

— Постой-ка, ты же говорил…

Временами ему казалось, что он снова в школе и перед ним учительница, которая ожесточенно ищет, на чем бы его подловить, и не успокоится, пока не вгонит его в краску и не заставит сознаться.

— Правда, что твоя первая жена не была ревнива?

— Правда.

— Значит, она тебя не любила.

— По-моему, любила. Мы жили дружно.

— И хорошо тебе было с ней?

— Во всяком случае, не плохо.

Анжела вопросов не задавала. У них не было заведено никаких правил. Не было определенных часов для еды. Если обеда нет — шли обедать в ресторан. Ссоры, редкие, смахивающие скорей на игру, тоже вспыхивали вне расписания.

— Ты этим пользовался?

— Чем — этим?

— Тем, что она тебя не ревновала.

— Иногда.

— А теперь?

— До сих пор не приходилось.

Он лгал. Она это чувствовала. Нюх у нее был поразительный.

— Но ты надеешься, что еще придется?

— Ни на что я не надеюсь. Я вперед не заглядываю.

— Твоя первая жена была не слишком-то гордая.

— Это почему же?

— А сам ты не понимаешь?

— Нет.

— Смотреть на то, как муж возвращается домой, измаравшись близостью с другой женщиной, которую он почти не знает, — может, она его наградила дурной болезнью. Спать с ним в одной спальне, пользоваться общей с ним ванной…

Он не находил, что ответить, и смотрел на нее, должно быть, с дурацким выражением лица.

— Я бы такого не потерпела! Я сказала бы: «Всего хорошего, друг мой!»

Как какому-нибудь лакею!

Приходилось ли Маргарите выслеживать его на улицах, когда он шел под вечер пройтись? Он подозревал, что так оно и было. Иногда внезапно оборачивался по ходу. Дважды — правда, за несколько месяцев — видел ее: в первый раз она входила в магазин, во второй резко повернула в другую сторону. Дома он ее ни о чем не спрашивал: предпочитал не думать об этих не слишком-то приятных материях, чтобы не портить себе кровь.

Если она мало-помалу его невзлюбила — тем хуже для нее. Буэн старался заполнить свою жизнь маленькими радостями, у него был верный товарищ, Жозеф, который иногда словно упрекал хозяина за то, что он поселился в другом доме, навязал коту общество чужой женщины и, в сущности, предал его.

Уж не осмеливалась ли она колотить кота, когда муж не видит? Эмиль сомневался в этом: уж очень она боялась Жозефа. Но ей наверняка бы от этого полегчало. Она нашла выход получше. Расправилась с ним. Она метила не в одного Жозефа, но и в него, в Эмиля, — он сам был ей так же немил, как кот, и запах его так же ненавистен, как запах Жозефа.

Годами она ждала удобного случая. У нее не хватило терпения подождать еще год-другой, пока кот умрет своей смертью.

Буэн пил, но чувствовал, что рассуждает вполне хладнокровно; он был убежден, что судит обо всем более здраво, более объективно, чем когда бы то ни было.

Сволочь она. Стоит только посмотреть на фотографии, где изображен ее нелепый муж, знаменитая первая скрипка в Опере, и сразу ясно: сущая тряпка, человек, более тридцати лет позволявший морочить себя. Что до ее отца, слабоумного старикашки, увешанного брелоками, то за ним водилось предостаточно собственных грешков, поэтому дома он все и прощал дочери.