Три короба правды, или Дочь уксусника

— Дело в том, что квартира эта нам известна давно, она служит притоном содомитов. По распоряжению господина директора Департамента мы следили за ней и даже составили для командующего гвардией список лиц военного звания, посещавших ее. Сами содомиты себя называют в том числе и буграми, так что, видимо, композитору Чайковскому был заказан для какой-нибудь оргии марш.

— Ну-ка, сыграйте кто-нибудь, — буркнул Черевин. — Может там что-нибудь крамольное. Что, никто не может? Пригласите кого-нибудь из арестованых. Раз стихи пишут, так и на пианино сыграть смогут?

— Дозвольте мне-с, ваше превосходительство, — кашлянул от дверей в кулак молодой жандармский унтер, продолжавший охранять Борхвардта.

— Кто таков?

— Отдельного жандармского дивизиона унтер-офицер Ноготушкин. До срочной службы обучался я по этой части, покуда учитель со мною с ума не сошел.

— Играй, — Черевин сунул Ноготушкину ноты.

Тот, конфузясь и царапая паркет шпорами, подошел к пианино, снял перчатки, открыл крышку и неловко примостил ноты на пюпитре.

— Одначе, пианино тут расстроено, — сказал он, потыкав пальцем в зебру клавиш.

— Играй! Хозяин, дайте ему водки.

Когда взмокший от усердия жандарм закончил, раздались жидкие аплодисменты.

— Но помилуйте, господа, — сказал Жеребцов. — Это никакой не «Марш бугров». Это, господа, Гуно. «Марш солдат» из «Фауста».

— Пошлите эти ноты господину Пургольду для подтирки, — сердито сказал Черевин. — И узнайте заодно, как у него дела. Кстати, а не могут ли в действительности эти ноты быть шифром? Когда я начальствовал над Третьим отделением, Шмидт рассказывал мне, что они арестовывали ноты, поступавшие из-за границы, будто бы в них было зашифровано что-то недозволенное.

Ответить ему не успели, потому что в комнату шагнул полицейский подполковник и гаркнул привычно:

— Что здесь за собрание?! У вас дозволение есть? Это вы сожгли конку?

Наступила гробовая тишина.

— Кто это? — растерянно спросил Черевин.

— Пристав IV участка Литейной части подполковник Волков, — пояснил Вощинин. — По моей просьбе прибыл с городовыми для облавы.

— Господин пристав! — сказал подполковнику Лукич. — Я понял, кто Сережку Мухоморова на тройках тогда похитил! Скотоводы!

— Как-с? — вытаращил глаза пристав.

— Содомиты, — поправил Вощинин, испуганно глядя на побагровевшего генерала Черевина. — Ступайте, пристав, вы больше не нужны.

— Выкиньте это чучело взашей! — заорал Черевин. — У него на участке чуть не с артиллерией дом брали, а он только сейчас явился собрания запрещать.

Ноготушкин послушно взял пристава за шиворот.

— Я буду жаловаться Директору департамента! — вывернулся из рук жандарма подполковник.

— Нету у тебя больше директора! — Черевин показал приставу кукиш.

— Как это нет!?

— На мыло смылился, на нет сошел твой директор! Вон!

— Да что же это за страна, где так поступают с людьми! — кричал пристав, пока его волокли к дверям, чтобы спустить с лестницы.

— Во-во, — сказал Черевин. — Я то же самое слышал три часа назад. Собрался уже с Государем уезжать, смотрю, стоит у окна в сторонке Дурново, сопли утирает и бормочет: «9 лет я заведовал тайной полицией, поручались мне государственные тайны, и вдруг такой растакуэр, бразильский секретаришка, жалуется на меня, и у меня не требуют объяснения и увольняют! Какая-то девка меня предала, и человека не спросят! Что это за странная страна, где так поступают с людьми — в 24 часа!..»

— Это я-то девка?! — взвизгнула Сеньчукова, но фон Ольденрогге с Чечотом не дали ей встать, придавив за плечи.

— Думаю, господин Дурново не первый, кто на пустяке погорел, — сказал Секеринский. — А мы из-за него весь Петербург на уши поставили, чуть до войны с Баварией не дошло.

— Это завсегда так, ваше превосходительство, — сказал Ноготушкин, кое-как прилаживая полуоторваннй приставом рукав. — За сурьезными вещами стоят обычно несурьезные обстоятельства. Был я летом 1889 года в Якутске во время известных событий, арестантов доставлял. Полковник Сукачев тогда расстрелял политических якобы за адрес к 100-летию Французской революции. А произошло все из-за спектакля.

— Это как же? — удивился Черевин. — Первый раз слышу, чтоб из-за спектакля.

— Поставили те самые политические к столетию Французской революции пьесу «Красная Шапочка». Волк в ней был королем, а Красная Шапочка и охотники — санкюлоты. Бабушка же оказалась Свободой. Ну и страшная же эта Свобода была, я вам скажу, с голыми сиськами. А это в нашем климате не рекомендуется природой. Красная Шапочка ходила в пьесе с французским флагом и махала им по делу и без дела.

— А флаг-то они где взяли? — спросил Секеринский.