Три короны

– Одень другое – какой-нибудь менее унылой расцветки. И подбери украшения получше.

Она опешила.

– Вильгельм, ты не забыл, какой сегодня день?

– Я обратился к тебе с достаточно ясным требованием и не понимаю, почему оно может быть не выполнено.

– Вильгельм, сегодня тринадцатое января.

– Это мне известно.

– И все-таки предлагаешь мне надеть яркое платье – и украшения!

– Я не предлагаю, а приказываю.

– Вильгельм, я не могу подчиниться тебе. Это день памяти моего деда.

– Ладно, хватит глупостей. Одевай яркое платье – и без разговоров! Сегодня мы обедаем на людях.

– Вильгельм, тринадцатое января я всегда проводила в уединении.

– Ты будешь перечить мне?

– Вильгельм, я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь, но только не это. В день казни моего деда мы всегда соблюдали траур.

– Не заставляй меня слушать всю эту чепуху. Я требую, чтобы ты оделась, как подобает для обеда в общественном месте.

После его ухода вернулись служанки. Они застали ее расстроенной, готовой расплакаться.

– Ну, что на сей раз? – взглянув на миссис Ленгфорд, прошептала Анна Трелони. – Какое новое злодейство задумал этот тиран?

Миссис Ленгфорд, жена священника, приехавшего в Голландию вместе с Марией, уже давно служила у принцессы и полностью разделяла ту неприязнь, которую Анна Трелони питала к Вильгельму.

– Он хочет показать, кто здесь хозяин, вот и все, – сказала она.

– Ваше Высочество, что случилось? – спросила Анна.

– Мне нужно переодеться. Принесите голубое платье и драгоценности.

– Но ведь сегодня тринадцатое января, Ваше Высочество.

– Принц желает, чтобы я обедала на людях и не портила им настроение своим траурным нарядом.

Анна Трелони и миссис Ленгфорд переглянулись и сокрушенно вздохнули.

Мария сидела подавленная, пища вызывала у нее отвращение; блюда ставили на стол и убирали нетронутыми. Вильгельм поглядывал на нее критически.

Как он мог? – думала она. Так грубо оскорбить память их деда – такого же ее предка, как и его. Все знали, что прежде она всегда проводила этот день в трауре, и он, хоть и не соблюдавший всех положенных церемоний, никогда не мешал ее скорби.

После обеда он сказал, что вечером они пойдут в театр.

– Ты тоже пойдешь? – спросила она.

– Я же сказал – мы вместе.

– Но ты ведь не любишь театр.

– Зато ты любишь.

– Люблю – но не в такой день.

– Ладно, я сказал – значит, идем.

Этот вечер имел для него огромное значение. Весь мир должен был понять, что он отрекся от политики Божественного Права, которая стоила жизни его деду и которой следовал Карл, а в будущем собирался следовать Яков.

Вильгельм хотел, чтобы все англичане знали: он стоит за протестантскую Англию и за Англию, управляемую королем в сотрудничестве с парламентом.

Поэтому он не видел необходимости предаваться скорби по человеку, придерживавшемуся противоположных взглядов.

* * *

После того январского дня Мария уже не могла вернуться к прежнему веселью. Еще никогда не была она так несчастна, как в это время. Ей казалось, что она всегда будет помнить чувства, испытанные за столом, а позже – в театре, где каждая реплика, звучавшая со сцены, причиняла ей страдание.

Все это было как танцы в пасхальную неделю.

Об этом узнает ее отец, думала она. Ее отец! Что произошло с их семьей? Она понимала, что должна любить и почитать Вильгельма, но порой это давалось с трудом.

Монмут попытался ее утешить.

– Ты слишком серьезно относишься к жизни, – сказал он.

– А ты – нет?

– Я – нет.

– Иногда у меня складывается другое впечатление. Особенно в последнее время.

– Сейчас-то?.. Да, кажется, в моей жизни наступает переломный момент.

Он бросил на нее пылкий взгляд, и Мария подумала, что вот так же Джемми смотрел на очень многих нравившихся ему женщин. Тем не менее она была тронута.

Когда они танцевали, она пыталась улыбаться, но все-таки не могла избавиться от грустного чувства. Было что-то нереальное в этой странной перемене, произошедшей в ее жизни, – она понимала, что долго так продолжаться не может.

– Джемми, – спросила она, – ты еще побудешь в Голландии?

– Ну, если меня и отсюда не выгонят, – улыбнулся он. – До сих пор мне здесь были рады.

– Будь моя воля – знаешь, как тебе были бы рады здесь?

– Как? – прошептал он.

– Очень-очень, – ответила она.

И, испугавшись собственной смелости, отвернулась.

Вечером шестнадцатого февраля тысяча шестьсот восемьдесят пятого года Мария сидела в своих покоях и играла со служанками в карты, как вдруг в комнату впустили посыльного, сообщившего, что ей приказано немедленно явиться в кабинет принца.

Увидев Вильгельма, Мария сразу поняла, что произошло нечто важное. Выражение его лица было как всегда бесстрастно, но она заметила, что ему трудно дышать – не из-за астмы, а от чего-то другого.

– Известие из Англии, – сказал он. – Известие, которое мы должны были получить еще несколько дней назад. Почта опоздала из-за льда и снежных заносов. Так вот… Умер король Карл, на трон взошел твой отец.

– Дядя Карл! – прошептала она.

Он пристально смотрел на нее – уже не помнил о том, как ему досаждала ее привычка повторять его слова.

– Ты понимаешь, – продолжал он, – какое значение это имеет… для всех нас.