Три короны

Встав с постели, она сделала несколько грузных шагов, тяжело наклонилась, подняла его и подошла к окну. Затем прищурившись пригляделась к нескольким строчкам, написанным ровным, аккуратным почерком. Ее пухлое бледное лицо багровело по мере их прочтения. Это были стихи… эпиграмма, высмеивающая, как, снедаемая ревностью к супругу, она подсыпала яд в шоколад соперницы.

От негодования у нее потемнело в глазах. Одно дело терпеть его измены, и совсем другое – быть обвиненной в отравлении его любовницы. Ну, ладно бы речь шла об Арабелле Чарчхилл, тут еще могли быть основания для подобных вымыслов. Но открыто заявлять о том, что она убила какую-то ничтожную Маргариту Денхем, – это было просто неслыханно. Вынести подобное оскорбление она не могла.

Поднявшись на второй этаж, она без стука вошла в покои супруга. Там была и Мария, но Анна даже не посмотрела на нее.

– Взгляни-ка вот на это, – протянув герцогу листок бумаги, сказала она.

Яков прочитал и, прежде чем заговорить, осторожно коснулся плеча дочери.

– Ступай, маленькая, – вздохнул он, слегка подтолкнув ее к соседней комнате.

Когда Мария вышла, Анна закрыла дверь и снова повернулась к нему.

– Терпеть подобные гнусности – выше моих сил, – сказала она.

Яков пожал плечами.

– Обычная эпиграмма, таких много.

– Вот такие эпиграммы были бы редкостью, если бы вы своим поведением не подавали повода этим грязным щелкоперам.

– Они всегда найдут, к чему прицепиться.

– Подозреваю, на сей раз это дело рук Рочестера.

– Негодяй! Я уговорю брата вышвырнуть его из Лондона.

– Прогнать из Лондона и расстаться с его веселенькой компанией? Ах, Яков, Яков! Да он скорее прогонит тебя… чтобы избавиться от твоих скандалов и глупых выходок.

– Полагаю, меня никто не упрекнет в скандалах, какие устраивает мой брат.

– Твой брат – король. Он может содержать хоть двадцать любовниц – люди все равно будут рукоплескать ему. Тебе не позволят так же безнаказанно испытывать терпение народа. Кстати, убийство твоей любовницы – дело очень серьезное. Карл никогда не был замешен в таких вопиющих скандалах!

– Не кричи, – сказал Яков. – Слуги услышат.

– Пускай! Они услышат только то, что им уже известно!

– Я запрещаю тебе разговаривать со мной в подобном тоне. Анна расхохоталась.

– Ты? Мне? Уж не вздумал ли ты прикрывать свои бесстыдные поступки, изображая из себя могущественного герцога и строгого хозяина дома? Брось, Яков, у тебя все равно ничего не выйдет. Я не потерплю унижения, которое мне грозит из-за твоих глупых…

– Если мне не изменяет память, ты не всегда была столь ревнивой блюстительницей добродетели. Может быть, поговорим о Генри Сиднее?

– Он был обыкновенным шталмейстером, ухаживал за лошадьми.

– Точнее – за тобой.

– Ложь, клевета! Просто тебе выгодно выставлять дело в таком свете, будто у тебя неверная жена, – потому что сам ты изменял ей… сколько раз, а? Или число твоих любовниц уже невозможно подсчитать?

– Вечно ты все преувеличиваешь!

– Меня только что обвинили в убийстве. Ты собираешься что-нибудь предпринять?

– О Господи! Я же сказал – это всего лишь эпиграмма. Такие каждые день сочиняют – даже о Карле и Барбаре Кастлмейн.

– Не думаю, что их когда-либо обвиняли в убийстве.

– Слушай, ты ведь прекрасно понимаешь, что эту нелепую выдумку никто не воспримет всерьез.

– Разврат, бесчинства – ладно, При дворе все это в порядке вещей. Если человек не распутник и не повеса, так его здесь сочтут старомодным, отставшим от времени. Однако убийство даже в Лондоне еще не считается добродетелью.

– Анна, успокойся.

– После всего, что я прочитала в этом гнусном пасквиле?!

– Иначе мы не сможем как следует поговорить.

– Уж не хочешь ли ты оставить меня ненадолго, пока я не успокоюсь? Что ж, очень удачный предлог. А тем временем ты навестишь эту плутовку Чарчхилл. Ну, давай, беги к ней! Готова держать пари, она обратится к тебе с какой-нибудь новой просьбой, которую ты удовлетворишь в обмен на ее объятия.

– Не так ли поступал Сидней? Что именно он требовал от тебя?

– Ты хочешь меня оскорбить.

– А ты?

– У меня на это есть причины. Ах, как великолепно ты изображал из себя разгневанного супруга – тогда, добиваясь изгнания бедного Сиднея… Еще бы, он совершал возмутительные поступки: улыбался твоей жене, выражал сочувствие женщине, потому что она была вынуждена страдать из-за поведения супруга, изменявшего ей чуть ли не на глазах у всего двора и не обращавшего внимания на ее чувства…

Мария стояла у двери и дрожала. Она не хотела подслушивать, но отец забыл, что в комнате, куда он ее направил, имелась только одна дверь.

Она была бы очень благодарна родителям, если бы они не говорили так громко. Во время их ссоры перед ее глазами то и дело возникало плутоватое личико Елизаветы Вилльерс. Та не ошиблась. Ее отец и мать оказались замешаны в возмутительно скандальную историю.