Три креста

В момент наиболее острого прозрения Джулио Тоцци использует прием расщепления сознания, как у Пиранделло. Приём заключается в разъединении личностного глубинного бытия и социального. Как и Достоевский, Тоцци дал собственную интерпретацию подобного расхождения между сущностью и кажимостью, а также свой способ изображения экстремальных ситуаций, ситуаций «на пороге». В X главе, в монологе Джулио, «безысходный бред» является результатом познания бытия, связанного с соблюдением определенных условностей, бытия, «сжатого жёсткой регулярностью» требований социальной адаптации. Джулио познал самого себя, то есть признал свою «слабость» в приверженности правилам и установкам коллективного существования. С этой точки зрения, возможны два пути: «безразличие» или принятие страдания, которого требуют законы общества, принятие смерти. Второй путь, которого требуют от него «другие», ему самому кажется «предпочтительным и неизбежным», необходимым без видимых рациональных объяснений, его захватывает тёмная сила судьбы.

С другой стороны, размышляя, Джулио постепенно утверждается в необходимости смерти и формулирует это достаточно убедительно, проясняя всё для себя самого. «Сознание, — рассуждает Джулио, — это не индивидуальный факт, а коллективный продукт». Это рассуждение перекликается со знаменитым отрывком из IX главы романа Луиджи Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль», в котором утверждается, что сознание — это не «замок», а «площадь», то есть соединение и влияние многих отношений, проекция коллектива, зависимость от других («Однако мои близкие — это часть меня самого, а потому всякое личное искупление для меня бессмысленно: я в ответе не только за свою совесть, но и за грехи других». Продолжать такую жизнь не имело смысла, смерть была единственным выходом. «Это они хотят, чтоб я умер. А я покорно следую их воле и даже не думаю сопротивляться. Почему?» Он не находил причины…»).

«Другие» «заставляют» его умереть, потому что составляют часть его сознания, существуют внутри него, с их законами и с объяснением вины, которая провоцирует их насилие. Джулио сдаётся, глубоко сознавая, что эти законы несправедливые и ничтожные, что кодексы поведения являются неподлинными и условными. И всё же нет другой возможности, потому что либо придётся стать безразличным и выключиться из общения («вынужден буду идти, куда глаза глядят, прочь из этого дома»), либо принять решение, которое реализует идею выхода из сообщества и смерти. Такой выбор связан с «другими», и его поступок становится коллективным деянием, осуществляющим влияние извне, отбирающим у него всякое пространство индивидуальной свободы («Проявить волю — значит преодолеть нерешительность и апатию, показать другим свое истинное лицо, порвать с прошлым»). Человек вне социального общения был бы полностью свободен, но такое условие совпадает с необходимостью смерти. В одном смысле или в другом, рациональным путём спастись невозможно: или стремиться к абсолютной свободе и смерти или принимать социальные законы с их кодексами, со страданием, которое помогает их изменениям, и со смертью, которую требуют вина и искупление. Монолог Джулио существует внутри индивидуальной логики, экзистенциальной и пессимистичной, где социальное измерение имеет только негативный смысл.

Трудно увидеть в позиции Джулио утверждение позитивной «идеологии жертвы», для которой «единственная возможность, существующая для людей — эффективная коммуникация вне стереотипов, — то есть согласие со стороны одного и принятие другими «принесения его в жертву». Принесение жертвы становится необходимым фактором «стабилизации общества», «единственной альтернативой насилию против других и против взаимного угнетения» (Ф. Феррони). В действительности, смерть Джулио не имела позитивных мотиваций, тема жертвоприношения братьев также не вполне раскрыта, не их спасение интересовало Джулио, его интересовало собственное понимание смерти. Ему пришлось принять смерть как рок, как шаг; которого невозможно избежать. Необходимость принесения себя в жертву — чувство, которое формирует сокровенную часть души, её «тайну», и которое может быть психологически развёрнуто не как идеология. «Другие», существующие внутри нас и обусловливающие наше сознание, непобедимы, даже если мы считаем себя вправе аннулировать их законы. Привычные герои Тоцци противоречиво отвергают и принимают отцовскую модель, следовательно, принцип власти, а с ним и социальные нормы. По сути, они не в состоянии поставить им преграду. Противоречие вызывает паралич, все следуют своей судьбе без «какого-либо сопротивления» и теряют все возможности, в том числе и перспективу смерти — «истины чувства». Джулио же открывает для себя единственную возможность и перспективу в конце своего монолога, и, следовательно, оказывается во власти исключительно важного психологического и экзистенциального прозрения.