Три круга Достоевского

В „Идиоте“ один из героев, Птицин, размышляет о Японии: „Обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: „Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот“ и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отомстил“ [8, 148]. Согласно од: ному взгляду на деятельность, японец не отомстил своему обидчику. Отмщение — убить не себя, а обидчика. Вот если бы на своих глазах — да его живот! Согласно взгляду другому — отомстил. Он показал обидчику свою личность, подчеркнув тем самым безличность его. И он доволен этим.

И, видимо, действительно в условиях невозможности противостоять какому-либо тиранству принять смерть благороднее и „полезнее“, чем убить одного-двух тиранов. „Полезнее“, так как обнажаются величие человека, сила его духа, идейность. И все это невольно и долго будет стоять как укор перед тираном и как пример человечности перед оставшимися жить.

Смирение, по Достоевскому, — сила. Смирение — бунт. Но сила и бунт личности. Через себя, через свой пример. И не случайно смиренцы могут вызывать в других чувства бунта, протеста. В мемуарах Эренбурга есть место, где автор ведет речь о тяжелой жизни московских рабочих. Затем замечает: „Я прочел „Преступление и наказание“, судьба Сони меня мучила. Я снова думал о казармах Хамовнического завода. Нужно все перевернуть, решительно все!“.[12] Соня Мармеладова и Хамовнический завод. Как это» далеко. И как близко. И такие чувства смиренцы Достоевского способны вызвать не только своей трудной жизнью, но и личностью.

Кроме проявления себя в практической деятельности личность проявляется через теоретическую деятельность.

Чтобы действовать, надо знать. Достоевский отводил большое место научной деятельности человека. Героев, причастных к научной работе, у писателя мало. В частности, научные статьи есть у Ивана Карамазова, около науки находится Степан Верховенский. В «Дневнике писателя», в черновиках о науке говорится много.

Научную деятельность Достоевский связывает с практической. «Про науку я скажу только, то, что, по моему убеждению, наука создается и развивается только в практической жизни, то есть рядом с практическими интересами, а не среди отвлеченного дилетантизма и отчуждения от народного начала» [1930, 13, 195], — пишет Достоевский в одной из статей 60-х годов.

Писатель не принимает узость в науке. Он, стоящий за связь науки и практики, однако, против чисто прагматического подхода к науке. Отмечает, что чисто утилитарный подход исключает исследование проблем гуманитарных, исключает широту взглядов, а тем самым и не приносит ожидаемых утилитарных результатов. «Там, где образование начиналось с техники (у нас реформа Петра), никогда не появлялось аристотелей. Напротив, замечалось необычайное суживание и скудость мысли. Там же, где начиналось с Аристотеля (renessanse, 15-е столетие), тотчас же дело сопровождалось великими техническими открытиями…» [ЛН, 83.. 312]. Эта запись в тетради отражает очень верную мысль.

Научная деятельность способствует глубокому познанию явлений, человека. Но тут Достоевский признает и ограниченность науки, считая, что наука не сможет постичь всей сложности человека и разрешить всех сложных проблем человеческого общежития. Наука, в частности, не способна «определить нравственные границы между личностями единиц и наций» [1895, 11, 24]. К тому же наука сама по себе не несет в мир нравственности. И безнравственности. Она в этом плане нейтральна. И «человек образованный — не всегда человек честный, и что наука еще не гарантирует в человеке доблести» [1895, 10, 363]. Последнее вообще-то самоочевидно. По Достоевскому, наука и нравственность независимы друг от друга.

Интересный разговор по этому поводу происходит в «Идиоте». Рассматривается вопрос, что несет наука (и промышленность) человечеству. С точки зрения рационалиста Птицина, всеобщую солидарность и равновесие интересов. Другой герой, Лебедев, приводит разные точки зрения. Первая — «слишком шумно и промыш-ленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного» [8, 311]. Вторая — «пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного» [8, 312]. Далее Лебедев высказывается сам: «Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…». И продолжает: «…уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с шаткостью нравственных оснований есть людоед человечества…» [8, 312].