Три круга Достоевского

Герои «Дядюшкина сна» нередко говорят о каких-то «новых идеях». Что это за идеи — разъясняет князь. Вот он обличает ка­кого-то Лаврентия, должно быть, слугу, и говорит: «...нахватал­ся, знаете, каких-то новых идей! Отрицание какое-то в нем яви­лось... Одним словом: коммунист, в щолном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!» [2, 312]. Это и есть новые идеи. Слово «коммунист» впервые появляется в произведениях Достоевского. И произносит его такой пошляк, ниже которого быть трудно. Но все это мимоходом, не заостряя внимания.

В «Селе Степанчикове...» социальное проявляется в мотива­ции поступков главного героя, Фомы Опискина (чего в «Дядюш­кином сне» нет). Фома был шутом. Фома желает повелевать. Последнее некоторые герои пытаются объяснить первым. Вот размышления на этот счет: «Однако ж позвольте спросить: уве­рены ли вы, что те, которые уже совершенно смирились и счита­ют себе за честь и за счастье быть вашими шутами, приживаль­щиками и прихлебателями, — уверены ли вы, что они уже совер­шенно отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а доносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же, где-нибудь под боком, за вашим же столом?.. Кто зна­ет, может быть в некоторых из этих униженных судьбою скиталь­цев, ваших шутов и юродивых, самолюбие не только не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно от этого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает, может быть, это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначально извращенное чувство собственного досто­инства, оскорбленного в первый раз еще, может, в детстве, гне­том, бедностью, грязью, оплеванного, может быть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же глазах?» [3, 12].

Очень важные строки. Строки признания роли среды в фор­мировании шутов и тиранов. Дана диалектика шутовства и ти­ранства. Общество, где есть тираны, нуждается в шутах. Шутов­ство приводит к уничтожению личности и к стремлению уничто­женных к тиранству. Тирания порождает шутовство, шутовство — тиранию. Новая тирания вряд ли будет лучше старой. Попран­ное достоинство порождает свой суррогат — амбицию.

Конечно, не каждый униженный будет тираном. Не у каждо­го есть для этого стремления и возможности. Как помнится, у Голядкина амбиция выражалась в защите себя. У Фомы же — в покорении других. Роль среды, социального в этой диалектике велика. Среда формирует шутов и тиранов.

В «Селе Степанчикове...» есть еще один шут — Ежевикин. Не ясно, может ли в нем проявиться тиран, но роль среды в форми­ровании поведения героя — вне сомнений. Ежевикин не глуп. Роль шута играет. От опыта; «Пробовал честно жить, теперь надо по­пробовать иначе» [3, 50]. Иначе значит нечестно. Прикидываясь шутом, «ведь дурачком-то лучше на свете проживешь!. Знал бы, так с раннего молоду в дураки бы. записался, авось теперь был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь старый дурак» [3, 51].

Принял когда-то общество за нормальное. Жил, а не играл. Был умным. А умных не любят. Вспомним, как не любил их «дядюшка». И вышибло Ежевикина общество — «со службы за язы­чок исключили». Слывущий же за дурака или дурак на самом деле живет в обществе, и неплохо живет. Ежевикин спохватился, да поздно — годы не те.

Общество, заставляющее умных прикидываться дураками, делающее из умных дураков, делающее ставку на дурака, — боль­ное общество. Диалектика умного и дурака — явно социальная ди­алектика.

Признание роли социальной среды есть в словах и действиях Ростанева. Слова: он призывает к хорошему обращению с Фо­мой, к созданию для него среды всепрощения, — и Фома перевос­питается. Дела: создает эту среду для Фомы. Но последний в ней не перебоспитался, а стал еще более деспотом и поработил Рос­танева.

Опровержение теории среды? Нет, подтверждение. Если бы «среда» в Стеланчикове была покруче с Фомой, было бы и ка­кое-то перевоспитание.

К социальным причинам, способствовавшим деспотичности героя, относится здесь и его литературная деятельность. «Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан, а литература способна загубить и не одного Фому Фомича — разумеется, не­признанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось еще и прежде литературы; может быть, и на других карь­ерах он получал одни только щелчки вместо жалования или что-нибудь еще того хуже» [3, 12].

Конечно, возможны и иного рода щелчки, но и литературные весьма существенны, ибо «змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых» [3, 12].

Все это верно. Как верно и то, что Фома ничтожен и глуповат.