Три круга Достоевского

Вот идет у них совещание. Среди уже названных есть и дру­гие. В частности, майор, который «даже в бога переставал веро­вать, чуть лишь проходила ночь» [10, 480]. Заседание бестолко­вое, с оскорблениями вместо доказательств. Люди не понимают даже предмета спора. Оперируют штампами, готовыми лозунга­ми. Голосуют за готовность на решительные и быстрые действия, хотя не знают толком, куда их поведут. Но и не зная одобряют. После слов «общее дело» их разум отключается, они в полной власти стереотипа. Бессильны противостоять демагогии. Вот у не­которых появились сомнения в необходимости убийства. Петруша замечает, что думающие так подкуплены правительством. Напо­вал. Ибо «наши» в постоянном страхе. «Чувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку; злились, но тряс­лись от страху» [10, 421].

Идеи Петруши и пали на эту безличностную почву. Эта поч­ва и есть актив верховенских.

О сути руководителя говорят и подобранные им люди. Они — часть руководителя. Каждый выбирает себе помощников по свое­му подобию. Поэтому в социальном аспекте липутины, эркели, лебядкины... — это тоже Верховенский.

Но в данном случае они вряд ли способны что-либо добавить к характеристике руководителя. Ибо набор низостей у него не­превзойденный. Окружение — лишь малая часть Петруши.

Еще один штрих добавляет к своему социальному портрету сам Верховенский в разговоре со Ставрогиным: « — А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?

  —  Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не вы­говаривает.

— Понимаю, да ведь мы у себя.

— Нет, покамест, не из высшей полиции» [10, 300].

Самое выразительное здесь слово покамест. В нем суть верховенщины. Будет выгодно — пойдут в полицию. Нигилисты это­го рода легко могут превращаться в свою противоположность. Можно ли такое подумать о Раскольникове?

Иван Карамазов. Сам по себе респектабелен. Степенен, серье­зен, немногословен. Немногословность роднит его с Раскольниковым. Но не всегда искренен, что роднит его с Верховенским. Сам лишь теоретик. Действует не сам. Говорить может намека­ми: и задание понято и в то же время есть путь к отступлению — я вам этого не говорил. Сам — в стороне. Его преступность вообще не видна. Его даже не было на месте преступления. Он не убивал. Убивал другой. Но за спиной другого — Иван. Он руководил убийством фактически.

Сам по себе он хочет людям добра, но так его своеобразно понимает, что оно оборачивается злом. Способен задуматься над результатом. Но повернуть с пути не способен. Скорее потеряет разум.

Тем, что Иван способен задумываться, он ближе к Раскольникову. И выше Верховенского. Но только в этом выше. Ибо его портрет дополняется портретом исполнителя его воли — Смердякова. И респектабельность исчезает. Смердякову есть что прибавить к характеристике Ивана. Ложь, коварство, способность к убийству. И большая, чем у Верховенского, маскировка. Вот чем богат Смердяков. И этим богатством он делится с Иваном. Иван же, дополненный Смердяковым, как руководитель исполни­телем, представляет собой тип нигилиста, ничуть не лучший, чем тип Верховенского.

На первый взгляд, такое дополнение неправомерно. По первому кругу, когда Иван рассматривается просто как человек, так оно и есть. Но по второму кругу Иван есть социальное яв­ление. И добавление здесь вполне правомерно. Ибо деятель — теоретик — несет ответственность и за людей, действующих по его теории и выполняющих его волю.

Изобразив трех главных носителей социальной идеи нигилизма, Достоевский показал понижение уровня этого течения. Через разделение труда. Один — сам исполнитель своего плана, дру­гой — руководитель и частичный исполнитель, третий — только руководитель, перекладывающий исполнение полностью на дру­гих. Рассмотрение комплекса «руководитель — исполнитель» и дает возможность определить уровень нигилизма. А лишь этот путь правомерен. Эволюция нигилизма — исключение руково­дителя из проведения эксперимента, ужасного эксперимента. И чем дальше он удалился от исполнителя, тем менее он респек­табелен, каким бы он ни был сам по себе. У перекладывающих эксперимент на других более чистые руки. А души?

Эволюция нигилизма, по Достоевскому, — от своеобразного эксперимента на себе до эксперимента на других. Но и началь­ный эксперимент своеобразен. Ибо полностью провести экспе­римент на себе нигилист, по Достоевскому, никогда не был спо­собен.

Можешь ли ты сам провести свою теорию в жизнь, это, от­части, говорит и о сути самой теории. Если теория бесчеловечна, и ты не можешь сам провести ее в жизнь, то это говорит о вы­соте твоей личности. Но и о низости. Зачем же создавал такую теорию? Опора же на уголовный мир говорит о том, что сама идея несет в себе элемент уголовности.