Три круга Достоевского

В последнем выпуске «Дневника писателя» (1881 год) Дос­тоевский обнажает главный порок государственности — бюро­кратизм. Как результат этого писатель видит отсутствие веры в справедливость и хозяйственный разлад в России. Народ опутан бюрократией. «Вон высчитали, что у народа, теперь, в этот миг, чуть ли не два десятка начальственных чинов, специально к нему определенных, над ним стоящих, его оберегающих и опе­кающих. И без того уже бедному человеку все »и всякий началь­ство, а тут еще двадцать штук специальных! Свобода-то движе­ния ровно как у мухи, попавшей в тарелку с патокой» [1895, 11, 520].

Бюрократию такое положение вполне устраивает. Она мень­ше всего думает о пользе общества и больше всего о самосохра­нении. Достоевский дает высказаться воображаемому бюрократу. И тот заявляет, что бюрократия — основа всего и потому не­прикосновенна. Положим, работу сорока чиновников могут вы­полнить четыре. Но даже двух нельзя сократить — покушение на систему. «Пусть, пусть дело делается по-мертвому, зато по си­стеме, по принципу, по великому принципу...» [1895, 11, 534].

Обожествление принципов, не отвечающих духу времени, иду­щих вразрез с интересами народа, боязнь всего нового отражают суть бюрократии. И недостаток государственности.

К сожалению, выпуск «Дневника писателя», в котором была напечатана эта программная статья, был последним. И дальней­шего раскрытия проблемы не было. А потому остается лишь сконцентрировать внимание на тех штрихах государственности, которые рассыпаны по предыдущему творчеству писателя.

Достоевский показывает вмешательство государства в част­ную жизнь граждан. Он не одобряет того, что государство опи­рается на силу. Делает упрек государству в недостаточной ин­формации граждан. Такой упрек был сделан как европейским, так и российскому государствам. Пример упрека государству российскому: «Никто не может, конечно, ни требовать, ни желать, чтоб сообщались стратегические планы, цифры войска рань­ше дела, военные секреты и проч., но, по крайней мере, то, что узнают венские газеты раньше наших, можно бы знать и нам раньше их» [1895, Н. 217].

Достоевский против надзора государства над мыслью — про­тив цензуры. В одной из записных тетрадей есть следующее за­мечание: «О цензуре. Мы неограниченная монархия и, может быть, всех свободнее. Таких народов (т. е. сходных), как мы, только три. При Гаком могуществе императора мы не можем не быть свободны» г[ЛН, 83, 401]. Можно, конечно, трактовать это как заготовку к восхвалению монарха. Но я вижу здесь использование стереотипного суждения относительно самооценки власти в интересах свободы мысли. Коль мы так свободны, то не нужна и цензура. Уберите ее и тем докажите правильность стереотипа о свободе.

Достоевский обнажает тупость и самоуверенность власти; В частности, на примере французской власти: «...накануне почти верного своего падения, они убеждены в полной победе» [1895, 11, 280]. Далее писатель замечает, что республиканские власти во Франции лишь начали править, «как тотчас же вообразили себе, что страна в них влюбилась бесповоротно и что по крайней мере. Вот что было комично. Решительно у всякого французского республиканца есть роковое и губящее его убеждение, что доста­точно только одного слова «республика», как тотчас же она станет навеки счастливою. Все неудачи республики они всегда приписы­вают лишь внешним мешающим обстоятельствам, существованию узурпаторов, злых людей, и ни разу не подумали о невероятной слабости тех корней, которыми скрепляется республика с почвой Франции и которые в целые сто лет. не могли окрепнуть и про­никнуть в нее глубже» [1895, 11, 281].

Можно, конечно, трактовать это как выступление против рес­публиканской формы правления. Но я вижу иное. Здесь автор выступает против власти, не ожидающей восхищений со сторо­ны народа, а просто объявляющей о восхищении. Против исполь­зования тирании терминов, против несамокритичности. Может быть, Достоевский не прав по отношению к республиканской Франции. Но это ошибка первого круга. По кругу второму ошиб­ки здесь нет. Такие черты могут быть присущи власти, и черты эти — негативные.

При размышлениях о бюрократизме Достоевский повторяет ранее высказанную мысль о единстве царя и народа. Мысль эта родилась, поддерживалась и насаждалась в недрах официозной печати. Об этом единстве говорили в России много. Это был крае­угольный камень официальной идеологии. И Достоевский — в хоре официозов? Не думаю. Мне кажется, он понимал, что час­тое упоминание о единстве говорит о его отсутствии. То, что есть в действительности, — видно, и кричать о нем не надо. Ход мысли у Достоевского тот же, что и в случае с цензурой. Если едины, то доверяйте народу. А в статье о бюрократизме речь как раз и шла о недоверии.

При всей своей проницательности Достоевский не заметил, однако, одного вида деятельности государства: делание «воли на­рода». Более того, он выступил против Л. Толстого, заметившего в период балканских событий это делание.