Три круга войны

Его винтовка, направленная в сторону немцев, лежала на бруствере. Она настолько обледенела, что в ней с трудом можно было узнать винтовку. Казенная часть ее зачем-то была накрыта грязной тряпкой. «Для маскировки, что ли, — подумал Гурин. — Да, с такой винтовкой навоюешь…»

Но когда солдат снял превратившуюся в твердый панцирь эту тряпку, Василий увидел совершенно сухой, поблескивающий затвор. «Оказывается, он знает, что делает…»

Над окопом появился незнакомый Гурину молоденький младший лейтенант, он поторопил солдата:

— Онищенко, ну что ж ты? Быстрее вылезай и догоняй.

— Зараз, — ответил ему солдат и обернулся к Гурину: — Ну, бувай…

Солдат с трудом выкарабкался из окопа, Гурин подал ему винтовку, а когда нагнулся к своему автомату, раздался взрыв. Вернее, взрыва он даже и не слышал, а был внезапный удар по голове и потом непроходящий тугой звон в ушах. Окоп засыпало землей — снаряд угодил прямо в бруствер. Вслед за ним — второй удар, чуть подальше.

Гурин стал отряхиваться и вдруг увидел над краем окопа голову солдата, с которым он только что расстался. Солдат полз в окоп на животе, по-тюленьи, извиваясь всем телом. Руки у него не действовали.

— Помоги… — простонал он.

Подхватив под мышки, Гурин втащил солдата в окоп.

Правую руку у него перебило выше локтя, и белая кость торчала из разорванной шинели. Левую оторвало напрочь у самого плеча.

— Помоги… — просил он. — В кармане пакет… «Фердинанд» проклятый… В командира взвода, младшего лейтенанта, прямо попало. На куски… А мне вот…

Разорвав пакет, Гурин перетянул бинтом правую руку, чтобы остановить кровь, а остатком бинта замотал рану. С левым плечом ничего не мог сделать — его невозможно было ни перетянуть, ни завязать. Кое-как приложив к ране вату, он сделал перевязку, обмотав бинт вокруг шеи.

— Як же ж я буду без обох рук? Дитиночки мои, девчаточки Оксана и Наталка…

Выглянув из окопа, Гурин крикнул:

— Эй, там! Передайте, чтобы санитары пришли, человека тяжело ранило.

— Кого?

— Да тут вот…

— Сейчас.

Они сидели в окопе и смотрели друг на друга. Повязки быстро напитались кровью, солдат заметно осунулся: лицо стало мертвенно-серым, губы посинели.

Дождь сменился густым пушистым снегом. Снег падал ему на лицо, таял, солдат облизывал мокрые губы и все говорил, говорил о своих девочках:

— Нема у вас татка… Як же вы будете…

А снег валил и валил, засыпал, забеливал все следы, и только кровь сквозь бинты проступала, не поддавалась.

Снег уже не успевал таять на его лице, солдат с трудом раздирал веки. Наконец до Гурина дошло, что солдат не может протереть себе глаза, и он достал из его вещевого мешка домашнее полотенце, вытер ему лицо. Рушничок Василий не стал класть в мешок, засунул ему за пазуху. Беленький кончик его остался сверху, и он увидел две буквы «Н» и «О». «Инициалы девочек», — догадался Гурин.

— Не буду я жив… Умираю, — простонал солдат. В уголке рта показалась кровь. — Напиши диточкам, жинке… Вот тут адреса, — он глазами показал на левый нагрудный карман. — Напиши им… Недалече тут мое село, Зеленый Гай… Напиши…

Он дернулся и затих. Губы вмиг почернели, глаза сделались стеклянными, и снег, перестав таять на лице, быстро засыпал его.

Гурин сидел не шевелясь. Впервые у него на глазах вот так умер человек. И он не смог ему ничем помочь.

— Ну что тут у вас? — раздалось сверху. — Сейчас придут санитары… Э-э, да ему уже не санитары нужны! А ты чего сидишь? Вылезай, иди ко мне в окоп.

Гурин осторожно взглянул вверх и увидел сержанта Серпухова.

— Вылезай. Ну, ты что, остолбенел?

Не помнил Гурин, как выбрался наверх, как очутился в соседнем, сержантском окопе. Немного опомнившись, он сказал сержанту:

— Написать надо ему домой.

— Напишут. Вот придут из «наркомзема», заберут его и напишут. За этим дело не станет.

В этот момент начался обстрел.

Кто-то закричал:

— Немцы наступают! Немцы наступают!

Поднялась стрельба. Автоматчики заставили немцев залечь, а потом и повернуть обратно. Но и в суматохе Гурин думал о солдате, он не выходил у него из головы.

«Конечно, — думал Гурин, — о нем напишут из штаба, пошлют стандартку: погиб смертью храбрых. Но ведь он просил меня не об этом. Он обращался ко мне — к единственному очевидцу его гибели, потому что я за эти пять-десять минут узнал о нем больше, чем кто-либо другой. Он погиб не вообще „смертью храбрых“, а был смертельно ранен осколками разорвавшегося снаряда и скончался от потери крови. Я один знаю, о ком и о чем он говорил перед смертью, я один знаю, как он любил своих девочек, жену, и я мог бы им обо всем написать — тепло, по-человечески. Он просил меня именно об этом, но я, перепуганный его смертью, не написал. А ведь может случиться, что извещение не дойдет до адресата и будут считать в Зеленом Гае солдата того без вести пропавшим…»

— Гурин, — позвал его сержант, — ты что там притих? Сбегай с ребятами за ужином.

Гурин повиновался, побежал. А из головы тот солдат не выходил, так и стоял перед глазами.

Очередной разрыв прервал его мысли, Гурин упал, прижался к земле…

Второй круг