Три круга войны

— При чем тут осторожность? По теории — разве мы думали, что будет такая война? Мы же думали, что рабочий класс в Германии, да и в любой другой стране, если на нас нападут, сразу поднимет восстание. Думали так? Думали. Теория. А на практике? Что же это, многомиллионная армия — это всё капиталисты? Там те же рабочие и крестьяне.

— Запуганные…

— Запуганные! Запуганные так не воюют, а тем более так не зверствуют.

— Одураченные.

— Ага! Темный, безграмотный народ, только из джунглей, племя ам-ам!

— Так что, теперь всех поголовно?..

— Была бы моя воля!.. А ты что, готов уже простить? — сверкнул на Гурина блестящими глазами Хованский.

— Да ну что ты!..

— Смотри, разбушевался наш Голландский, — проговорил кто-то из дальнего угла.

— Правильные слова говорит, — отозвался другой. — Если только меня убьют раньше времени, а так, жив буду, дорвусь до этой Германии — я им покажу, я им все припомню: и хату спаленную, и мать расстрелянную, и сестру, замученную.

— Да, вреда много они натворили… — раздумчиво сказал пожилой солдат.

Поговорили, успокоились, стали — засыпать. Гурину спать не хотелось, он шепнул Хованскому:

— Откуда они узнали, что мы тебя в батальоне прозвали Голландским?

— Прозвали! Тоже мне — остряки! Я случая не помню, где бы я назвал свою фамилию, а мне тут же не ответили: Голландский. Как пароль и отклик. Потому что сверху лежит и грамотеи все. Если бы вы знали родную историю, так прозвали бы, по крайней мере, князем, что ли…

— Почему это?

— А потому. Хованщина. Слышал такое?

— Слышал. Вроде опера есть такая?

— Опера. Князь Хованский восстание поднял против царя.

— Против какого?

— Не помню… Забыл уже.

— Этот князь твой родственник?

— Ага. Дядя. Спи.

Утром Гурин проснулся раньше всех. Косые лучи яркого солнца разрезали комнату от окон до пола, и от этих лучей вдруг сделалось радостно и легко на душе, будто он дома, проснулся, а там мать уже что-то готовит на завтрак. А рядом с ним, подложив под щеку ладошки, спит белоголовый братишка Алешка… Нет, нос не Алешкин: у того курносый, пуговкой, а у этого большой, с загогулиной.

— Князь, — улыбнулся Гурин, глядя на Хованского. И тут ему вспомнилось, как однажды учительница Анна Дмитриевна по какому-то поводу сообщила, что лакей Сен-Симона будил по утрам философа такими словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Смешно! Философ, а чудак. И потому запомнилось.

Он тронул Хованского за плечо, тот сразу лупнул глазами, уставился вопросительно: зачем разбудил?

— Вставайте, князь, вас ждут великие дела, — сказал ему Гурин.

Улыбнулся Хованский, понравилось. Встал. Быстро собрались, не стали и завтракать, тронулись в путь.

Утро было чудесным. Августовское солнце щедро поливало теплом и светом зеленые холмы Молдавии, ее сады, виноградники. Стояла тишина, в воздухе пахло пылью, яблоками и вином. Мир и тишина вокруг, ни выстрелов, ни грохота.

Гурин сошел с дороги, встал на холм — посмотреть хоть издали на Прут — какой он. Внизу расстилался огромный бархатисто-блестящий зеленый луг, ровный и чистый, будто ковер, а за ним река — широкая и спокойная. На той стороне виден крестьянский дом, крытый камышом, почерневшим от времени. Гурин бросил взгляд как можно дальше, впился глазами в горизонт — ведь это была уже Румыния, заграница, и ему хотелось увидеть ее, эту заграницу, какая она, что в ней особенного. Но ничего особенного он так и не увидел. Дом был такой же, каких он сотни уже видел здесь, в Молдавии.

Тихо и на той стороне, ни души. Гурин прощупал глазами сад, виноградник, кусты лозняка у берега, заросли камыша. И вдруг на мыске у самой воды увидел человека. В лохматой бараньей шапке, в жилетке, в белых штанах, он стоял и смотрел задумчиво на воду. «Румын», — обрадовался Гурин, что увидел живого мирного румына на румынской территории. Обрадовался и тут же разочаровался: ведь он ничем не отличается от молдаванина, у которого они покупали груши в Кишиневе.

Стоит и не может глаз оторвать от этого румына, будто сделал он для себя какое-то грустное открытие: граница, условная линия, искусственная, а разделяет людей наглухо. У нас, тут вот, была советская власть, а там, всего несколько шагов, — там был фашизм, свирепствовала сигуранца; у нас, здесь, люди, справляя праздники, несли красные знамена, а там за них казнили. Два берега одной реки, а по существу два мира. А смотреть отсюда — никакой разницы: румын похож на молдаванина, а молдаванин похож на закарпатца, а закарпатец на волынянина…

— Ну, ты что? Реки не видел? — подошел Хованский.

— Так ведь река-то не простая. Там же уже заграница? — спросил Гурин.

— Румыния.

— И румын вон стоит?

— Румын.

— Вот я и смотрю…

— Ну и что?

— Да ничего… Просто интересно…