Три куля черных сухарей

— Што ж ты молчал столько времени! Мне ж надо уже в части быть. — И Митря побежал прямо через Царев двор, через огороды, не разбирая ни тропок, ни дорожек.

Не прошло и пяти минут, мужики еще обсуждали тревожную весть, а Митря уже бежал обратно. Через Куликов проулок — бегом, и на заводскую гору — бегом, и сколько видно было — все бегом и бегом, — заспешил в военкомат. А еще через несколько минут вслед за ним, прижав к груди беленький узелок, подалась жена его Ольга.

Дома Гурин застал посреди двора Алешку — он держал в руке голубку и напряженно шарил глазами по небу. Увидев Ваську, стал оправдываться:

— Чужак там… Дак я плекатого турнул…

В другое время Васька отвесил бы ему хороший подзатыльник за самовольство, крепко «турнул» бы его самого, но тут будто и не слышал, о чем говорил братишка, к словам его отнесся безразлично, смотрел на него грустно.

Алешка не на шутку встревожился:

— Што?.. Не перевели?!

— Куда? — не понял Васька.

— Из десятого?..

— Перевели. Война началась.

— Какая война?

— Настоящая, какая… Гитлер напал.

У Алешки расширились глаза, он выпустил на землю голубку, отер руки.

— Што ж теперь будет?

— Раздолбим фашистов — вот што будет! — сказал Васька уверенно и вошел в дом.

Прошел по комнатам — пусто, мать на работе, делать нечего — не с кем посоветоваться, поговорить. Вышел, огородной тропкой направился в Карпов двор — может, Никита дома.

Заглянул к ним в сени, увидел через открытые двери: сидят в чулане тетка Ульяна, Клавка и Петро — перебирают сухари, сортируют: хорошие бросают в плетеную корзину, плесневелые — в ведро. Увидев Ваську, Ульяна приподнялась, почему-то застеснялась своего занятия, улыбнулась, заговорила небрежно:

— Вот перебрать решили… Цвесть начали, дак мы цвелые поросенку откидываем. — И засмеялась, вспомнив что-то. — Вот грехи! Помнишь, как вы с Микитой перекувырнули вон тот чувал? Не было счастья, так несчастье помогло, теперь с тех пор наука: оказывается, их время от времени надо перебирать, просушивать. Какие дужа подпортились — выбрасывать, штоб здоровых не заражали…

— Никита дома? — спросил Васька.

— Нема. Его ж уже две недели нема — на практике в Красноармейском. На шахте. А ты разве не знал? На што тебе Микита?

— Война началась, — сказал Васька.

— Война?

— Да…

— Вот она… Значит, все-таки… А думали, ишо поживем… — Она оглянулась на ребят. — Ой, ой!.. Это дужа поганое известие… Война, а моих мужиков нема дома. Старого давно угнали в командировку — кудась под Ростов новую линию прокладывать, а Микита в Красноармейском… Ой, ой… Клав, Петро, кончайте это дело, ссыпайте все в чувал, теперь, похоже, они все подберутся — и цвелые, и всякие.

Заохала Ульяна, заметалась — как быть, как «позвестить» мужикам.

— Да они-то узнают, — успокоил ее Васька. — По радио ж объявили.

— Узнают, верно… — согласилась она. — Ой, ой… Война…

Вечером Гурину принесли записку от Ивана Егоровича — просили прийти в клуб, «прокрутить» кино, так как Николай ушел на фронт.

«Ушел? — удивился он. — И Николай уже ушел…»

Однако записке обрадовался: в клубе он узнает последние новости о войне. Собрался, подался в клуб. Там, в гримерной, он застал Ивана Егоровича, Саввича и еще двух завсегдатаев клуба: Толика Мезенцева — старосту драмкружка и его жену Галю — худую, чернявую, обычно веселую молодицу. Во всех пьесах, какие ставились на клубной сцене, она всегда с неизменным успехом играла старух. Когда Гурин вошел, в комнате царило тягостное молчание, Иван Егорович сидел за своим столом, качал слегка головой.

— Да, наверное, придется еще раз повоевать, — сказал он раздумчиво.

— Ну, что вы!.. Война быстро закончится: с современными средствами!.. А потом, говорят же, что наши уже поперли немцев и перешли границу, — сказал Толик.

Услышав такое, Гурин даже заулыбался: именно этого сообщения он все время ждал. Иным оно и быть не должно! Молодец Толик, откуда он узнал это?

— Кто говорит? — угрюмо спросил Иван Егорович. — Вон пока оно не скажет, — указал он на черную тарелку репродуктора, — никому не верь. Теперь этого «говорят» будет много… Нет, хлопцы, по всему видно, война началась большая, кровушки прольется немало… Но конечно, победу праздновать будем мы, иначе нельзя. — Он взглянул на Гурина. — Ну что, Вася?.. Выручай, брат. Ушел Николай… Вот тебе ключи от кинобудки, иди готовь там…

Гурин пошел готовить аппаратную к сеансу, но «крутить» кино ему не пришлось: народ не собрался. Пришло с десяток подростков, ради которых Иван Егорович не стал и зал открывать.

На другой день Гурин с самого утра занервничал от того, что ничего не знает о войне: радио в доме не было, районная газета выходит по средам. И вообще он не знал, как ему быть, куда себя деть, чем заняться в такое время.

— Я пойду в военкомат, — сказал он матери.

— Зачем? — насторожилась та. — Думаешь, там не знают, что делать? Понадобишься — повестку пришлют.

— Ждать повестки? Вон Митька Гридин вчера как услышал о войне — тут же побежал.

— Он в армии уже служил, его там чему-то научили, вот он и побежал.

— И Николай Шляхов уже ушел, — не унимался Васька.

— Успеешь еще…