Три любви Михаила Булгакова

Николай Николаевич ранней редакции – это, понятно, Лямин, а Боря – это искусствовед Б.В. Шапошников. Встречу с ним Е.С. Булгакова описала в дневнике 2 января 1956 года: «Днем пошла на пушкинскую квартиру. Оттуда – в Пушкинский музей на набережной Макарова, 4 (в Ленинграде. – Б. С.). Шапошников Борис Валентинович встретил меня, и мы – в разговорах – просидели около трех часов… Он спросил, не захочу ли я продать их институту архив М.А., то есть, «конечно, прибавил он, – я понимаю, что мы не в состоянии приобрести сразу такой ценный архив. Но по частям. Может быть, даже сделаем такое условие, что вы будете в дальнейшем сообщать нам, когда вы захотите продать что-либо из архива М.А.». Я обещала подумать, посоветоваться с Женичкой и прийти к нему еще раз. Говорили, конечно, много о М.А. Он вспомнил, что в сентябре 1939 года он пришел к нам, когда мы вернулись из Ленинграда и М.А. уже был болен. «Я вошел в вашу квартиру, окна были завешены, на М.А. были черные очки. Первая фраза, которую он мне сказал, была: «Вот, отъелся я килечек» или: «Ну, больше мне килечек не есть».

А вот гудковские приятели Булгакова уже раздражали. Вот как Любовь Евгеньевна описывает встречу с одним из них: «Однажды мы с М.А. встретили на улице его сослуживца по газете «Гудок» Арона Эрлиха. Мужчины на минуту остановились поговорить. Я стояла в стороне и видела, как Эрлих, разговаривая, поглядывает на меня. Когда М.А. вернулся, я спросила его, что сказал Арон. – Глупость он сказал, – полуулыбчиво-полусмущенно ответил он. Но я настояла, и он признался: – Одень в белое обезьяну, она тоже будет красивой… (я была в белом костюме). Мы потом с М.А. долго потешались над обезьяной…»

Пока не было квартиры, Булгаковы стремились чаще ездить на дачи к приятелям или на курорты – на Кавказ, в Крым. Любовь Евгеньевна свидетельствовала: «Это удивительно, до чего он любил Кавказское побережье – Батуми, Махинджаури, но особенно Зеленый Мыс… Здесь мы устроились в пансионе датчанина Стюр, в бывшей вилле князей Барятинских, к которой надо подниматься, преодолев сотню ступеней. Мы приехали, когда отцветали камелии и все песчаные дорожки были усыпаны этими царственными цветами. Больше всего меня поразило обилие цветов… Когда снимали фильм «Хромой барин», понадобилась Ницца. Лучшей Ниццы, чем этот уголок, в наших условиях трудно было и придумать… Было жарко и влажно. Пахло эвкалиптами. Цвели олеандровые рощи, куда мы ходили гулять со Светланой, пока однажды нас не встретил озабоченный М.А. и не сказал: – Тебе попадет, Любаша. И действительно, мадам Стюр, холодно глядя на меня, сухо попросила больше не брать ее дочь в дальние прогулки, так как сейчас кочуют курды и они могут Светлану украсть. Эта таинственная фраза остается целиком на совести мадам Стюр. Михаил Афанасьевич не очень-то любил пускаться в дальние прогулки, но в местный Ботанический сад мы пошли чуть ли не на другой день после приезда и очень обрадовались, когда к нам пристал симпатичный рыжий пес, совсем не бездомный, а просто, видимо, любящий компанию. Он привел нас к воротам Ботанического сада. С нами вошел, шел впереди, изредка оглядываясь и, если надо, нас поджидая. Мы сложили двустишие: Человек туда идет / Куда пес его ведет… Стоит посмотреть на фотографию М.А., снятую на Зеленом Мысе, и сразу станет ясно, что был он тогда спокоен и весел». На Кавказе они были в относительно спокойном 1928 году. Вот Крым Булгакову нравился меньше.

Булгаков пользовался популярностью, в том числе у прекрасного пола. Любовь Евгеньевна вспоминала: «Приходили и литературные девушки. Со мной они, бывало, едва-едва кланялись, так как видели во мне препятствие к своему возможному счастью. Помню двух. Одну с разлетающимися черными бровями, похожую на раскольническую богородицу. Читала она рассказ про щенка под названием «Растопыра». Вторая походила на Дона Базилио, а вот что читала, не помню. Приходили и начинающие писатели. Один был не без таланта, но тяжело болен психически: он никак не мог избавиться от слуховых галлюцинаций. Несколько раз мы – М.А., Коля Лямин и я – ездили в студенческие компании, в которых уютно проводили время, обсуждая различные литературные проблемы. По мере того как росла популярность М.А. как писателя, возрастало внимание к нему со стороны женщин, многие из которых (nomina sunt odiosa (лат.) – имена ненавистные, то есть нежелательные) проявляли уж чересчур большую настойчивость…»