Три Маргариты

– Семья – это спасательный круг, это защита от непогоды, – повторяла Ольга Павловна. – Мы с твоим отцом, когда он был жив, о чувствах не задумывались. Семья – это общие дети, общие заботы. Мы были очень счастливы вместе, – всхлипывала мама и вытаскивала чистый платочек из оборок на рукаве домашней блузки. Ольга Павловна и дома одевалась строго и официально. Как привыкла.

Аля расстраивать маму не стремилась, кивала в знак согласия. Но то, что отец ей систематически изменял, было известно и друзьям семьи, и детям. Знала ли мама?

А наверное, знала, вдруг подумала Аля. Отец не пытался разыгрывать роль домоседа. Привык к экспедициям. Во время отгулов он дома тоже бывал редко. Но мать с отцом никогда не ссорились.

Рутина и соблюдение внешних приличий, традиции превыше всего! – в семьях Громадановых и Чуйко это наиважнейшие правила.

И вот Аля иногда надевает гранатовое с зеленью кимоно, делает себе крепкий кофе, тонкая полоска виски на дне стакана… и очень хочется завыть по-бабьи, когда никто ее не видит.

Хотя состоялось и образовалось, да. И библиотека не хуже Амброзианской, со старинными изданиями на верхних полках застекленных дубовых шкафов.

Взаимопонимание у них со Славиком есть, а понимания нет. Тоска и печаль, сокрытая от чужого глаза. Об этом она и рассказывает подруге Эмилии. Славик однажды увидел позабытый на кухне листок, спросил – что это?

– Это наброски к книге. Отдельные заметки делаю, у меня и плана для целого опуса нет. Так, время от времени. Ты же знаешь, я тоже пишу, баловство одно. Но учусь писать в непринужденной форме, давая волю творческой фантазии. Ой, это не моя фраза, я смешное вспомнила. Недавно мне симпатичная такая гражданочка в издательство рукопись книги принесла. Мемуаристика, говорит. Я взглянула на начальные абзацы, она пишет о себе, явно. Я тоже спросила, как и ты: что это? Она отвечает: моя автобиография в форме романа. Но я не сухо описывала события, а прикладывала творческую фантазию, давала волю художественному воображению. Так и сформулировала, представляешь? Я, кстати, подумываю о том, что в будущем мы могли бы печатать жанровые романы. Любовные истории. Вот я и тренируюсь иногда, гм, давая волю художественному воображению. Записки к Эмилии. Понятия не имею, кто она. Она и проституткой может быть, и аристократкой, и бакалейщицей. Нет, наверное она не бакалейщица все-таки, что-то более мягкое надо для нее найти.

– А почему не актриса странствующего театра? Или циркачка? – Славик засмеялся тогда, и Аля к нему присоединилась, они пришли в прекрасное настроение и поцеловались по-настоящему, как в голливудских фильмах, с длинными чавкающими причмокиваниями. Продолжительный поцелуй, затянувшийся.

Аля осторожно высвободилась, у нее перепад настроения снова. Засела в голове фраза случайной посетительницы, вот как въестся глупость какая-то. Но если бы Славик мог в актах интимной близости прикладывать хоть немного этого самого «художественного воображения» и «давать волю творческой фантазии»!

И не объяснишь ведь. Он у нее первый мужчина, она у него первая. Так и живут, как Адам и Ева, от яблока вкусившие, но несмотря на «супружеские долги с исполнением» – в полном неведении, что бывает пылкость и страсть.

Переводчик

Жизнь помотала Виктора Прилуцкого изрядно. Начался путь во Владивостоке, на краю света – здесь же и продолжается. Вокруг мирные жители – а он бывалый вояка, вернувшийся в родовое гнездо отдыхать от жестоких боев. Но нет отдыха, и крайне редко предается он воспоминаниям о минувших днях. Зрелый, многое повидавший мужик, закаленный в боях и полный сил для новых подвигов. Все чаще говорили ему, что становится похож на Ивана Сусанина. Странно, никто ведь не знает, как вотчинный староста выглядел. Далекий шестнадцатый век.

Виктор талантливый – или, скорее, способный, – потому что талантов ему выделено щедро, и если бы хоть один из них развивать с усердием, то мог бы из него великий человек получиться. Или выдающийся, на худой конец. Но это не в его характере – прилагать усилия. Науки, языки и искусства давались легко, и шел он по жизни, насвистывая. А образ серьезного и чуть ли не мхом поросшего кряжистого мужчины привычно вводил окружающих в заблуждение. Небольшой аккуратный нос ровно посреди крестьянского лица, пухлые щеки и губы четкой формы, хотя очертания его рта уже давно рассмотреть трудно. Усы и бороду Виктор отрастил чуть ли не сразу после тридцати трех, тогда и пошли восклицания, что он вылитый Иван Сусанин. Кудрявые каштановые волосы обрамляли удлиненные, светящиеся то ли улыбкой, то ли хитрым умыслом глаза. Запрятанные под лохматыми бровями, они придавали облику лукавое выражение, хотя скорее это ирония, он неисправимо ироничен.