Три месяца, две недели и один день

— Но как ты можешь так говорить? Ты же помогаешь этой организации. Делаешь благое дело, как и все эти люди.

— Я не распространяюсь об этом на каждом углу.

— Как ни странно, я уже и сама это поняла. Но хотя бы мне ты мог сказать, куда именно мы идём, и что будет происходить.

— Предпочитаю, чтобы за меня говорили поступки. Столько слов порой выбрасывается на ветер… — всё, что я говорил в последнее время… Всё, что я думал, что Лив слышит… Ветер всё просто унёс. А она осталась по-прежнему равнодушна и безразлична. Не выказала ни намёка на реакцию или эмоции. Внутри у человека ничего просто нет. Одна лишь самоуверенная и бездонная пустота.

— Но твоя речь была прекрасна, — ну хоть кто-то оценил, — я видела, как у нескольких женщин на глаза навернулись слёзы, — это, пожалуй, лучшая похвала, какая только может быть, — и потому не понимаю тебя.

— Я выразился в целом, имея в виду в большей степени не этот вечер, а все прочие тусовки вроде тех, где вручают награды, призы или чествуют тебя ещё каким-либо образом. В актёрской среде особенно постоянно что-то происходит, и, если только ты не робот, не знающий устали после съёмок, в девяноста случаях из ста ты просто пошлёшь всех куда подальше и пораньше завалишься спать.

— Кстати, насчёт этого. Я думаю, что сейчас это неплохая мысль, — замечает Брук и касается моей правой руки около выглядывающего из-под рукава пиджака кусочка рубашки. Пальцами этой самой руки я тереблю этикетку опустевшей пивной тары. — Если ты дашь мне ключи от машины, я отвезу тебя домой.

— Они у парковщика.

— Тогда давай ты попрощаешься с кем необходимо, а я подожду тебя снаружи. Или тебе помочь дойти?

— Разве я говорил, что уже хочу уезжать?

— Нет, но…

— Вот и не лезь, — не сдержавшись, рычу на неё я, — я поеду тогда, когда пожелаю, и ни минутой раньше, и при этом обойдусь без твоего вмешательства. Если так нравится крутиться здесь, то можешь оставаться тут хоть до утра, а меня оставь в покое.

— Хочешь, чтобы они передумали и отказались от тебя, как от своего посла, увидев, как ты отвратителен, публично забивая на свой спортивный режим? Твоя репутация, возможно, уже страдает.

— Нет, не хочу, — это будто всхлип, но от него звук, который трудно охарактеризовать однозначно, отличает то, что я не плачу и не собираюсь начинать. Я же не какая-то там сопливая девчонка, ненавидящая целый мир из-за своего одноклассника-подростка, влюблённого не в неё.

— Тогда поехали. Поверь, так надо. Тебе нельзя за руль. Я серьёзно, — шепчет она, склонившись ко мне ближе, чтобы нас при всём желании никто не услышал. Я начинаю испытывать тягу быть обнятым, ощутить по-родственному заботливое прикосновение к волосам, и…

— Почему я люблю не тебя? — вдруг вырывается из меня так внезапно, что удары моего шокированного таким поворотом сердца буквально отдаются эхом мне в горло, участившиеся, громкие до шума в ушах и неприятные в своей дикой скорости, — почему всё так глупо?

— Я не…

— Я не в буквальном смысле, но почему я не полюбил девушку вроде тебя? Рассудительную, внимательную, отзывчивую, нежную, милую и ласковую? Ту, которая была бы счастлива родить мне детей? — я смотрю на собранные в высокую причёску светлые локоны, некоторые из которых, завитые, сознательно оставлены на свободе, на выразительную шею и очертания наверняка соблазнительной груди, виднеющиеся в декольте, но в интимном плане как был, так и остаюсь совершенно равнодушен. Я хотел друга, и Брук именно он. — Что, чёрт побери, я сделал не так, что она ушла? — а я ведь по-прежнему глубоко внутри видел в Оливии свою семью… Считал нас ею. Глупо, как же глупо. — Я знаю, всё гораздо сложнее, но почему… Наверное, я, и правда, жалок.

— Она так сказала?

— И даже не задумалась, — и она больше меня не уважает… И она сочла мои слова лишь достойными осуждения и оскорбительными для себя, опять-таки поставив во главу угла исключительно свою персону и не думая о том, что с ней всё это вовсе никак не связано. О тех, кому они помогут и кого спасут. А там, где нет хоть какого-то почитания, о любви не может быть и речи.

— Но где твоё кольцо?