Три минуты молчания. Снегирь

– Заварили? – спросил Серёга.

Шурка закрыл чемоданчик и закинул его на койку.

– Трещина-то что, а вот три поршня прогорело, «дед» через форсунки прощупывал. Это не заваришь.

– Сколько там, девять осталось? – сказал Серёга. – На них можно идти.

– Далёко ли?

Тифон в кубрике всё надрывался.

– Выруби его, – сказал Шурка. – Только расстраивает.

Я подошёл и сорвал провод.

– Так-то лучше. – Шурка почесал в затылке, опять потянул чемоданчик, достал из него карты.

Серёга сел против него за стол.

– Какой у нас счёт? – спросил Шурка. – И в чью пользу, я что-то забыл?

– Сдавай!

Пришёл Димка и сел в дверях на комингс. Смотрел, как они играют, приглаживал мокрую чёлку, и скулы у него темнели. Вдруг он сказал:

– Всё-таки вы – подонки. Не обижайтесь… Я думал – вы хоть побарахтаетесь до конца. Ещё что-то можно сделать, а вы уже кончились, на лопатках лежите.

Серёга сказал, глядя в карты:

– Плотик есть, на полатях. С вёслами. Хочешь, мы тебе с Аликом его стащим? Может, вы, такие резвые, выгребете.

– Я разве о себе? Мне за вас обидно. Хоть бы вы паниковали, я уж не знаю…

– Это зачем? – спросил Шурка. Он поглядел на Ваську Бурова. – Мы с тобой плавали, когда сто пятый тонул?

– Ну!

– Так у них же лучше было. И нахлебали поменьше, и движок хоть не совсем скис. А всё равно не выгребли. Так об чём же нам беспокоиться?

– Не об чем, так ходи, – сказал Серёга.

– Отыграться надеешься? – Шурка спросил злорадно. – Не отыграешься.

– Просто слушать вас противно! – сказал Димка.

– А не слушай, – ответил Шурка.

Васька Буров вздохнул – долгим, горестным вздохом, – встал посреди кубрика, ни за что не держась, стащил промокший свитер, нижнюю рубаху. Он, верно, был когда-то силён, а теперь плечи у него обвисли, мускулы сделались, как верёвки, когда они много раз порвались, а их снова сплеснивали. Васька обтёрся полотенцем – с наслаждением, как будто из речки вылез в июльский день, потом из чемоданчика вынул рубаху – сухую, глаженую, – примерил на себя.

Димка на него глядел сощурясь и скалился:

– Пардон, кажется, состоится обряд надевания белых рубах?

– Ох, – сказал Васька. – Белая, серая… лишь бы сухая. А у тебя что – своей нету чистой? А то могу дать.

– О нет, спасибо.

Васька надел рубаху – она ему была чуть не до колен, – откинул одеяло и лёг. Вытянулся блаженно. Димка встал с комингса, глядел на него, держась за косяк.

Васька сложил руки на груди, сплёл пальцы:

– Бичи, кто закурить даст?

Шурка ему кинул пачку.

– Ох, бичи, до чего ж сладко! – Васька глотнул дыма и выдохнул медленно в подволок. – Я так думаю, мы носом приложимся. Оно и лучше, если носом. Никуда бежать не надо, ни на какую палубу.

Димка сплюнул, пошёл из кубрика, грохнул дверью.

А я смотрел на Васькино лицо, такое успокоенное, на Шурку с Серёгой, на четыре переборки, где всё это с нами произойдёт. Вот та, носовая, сразу разойдётся – и хлынет в трещину. Из двери ещё можно выскочить, но это если у двери и сидеть, – из койки не успеешь. Нет, нам не очень долго мучиться. Может быть, мы и подумать ни о чём не успеем. У берега волна швыряет сильнее, скала в обшивку входит, как в яичную скорлупу…

Так, – я подумал, – ну, а зачем всё это? За что? В чём мы таком провинились?

Я даже засмеялся – со злости. Шурка с Серёгой взглянули на меня – и снова в карты.

А разве не за что? – я подумал. – Разве уж совсем не за что? А может быть, так и следует нам? Потому что мы и есть подонки, салага правду сказал. Мы – шваль, сброд, сарынь, труха на ветру. И это нам – за всё, в чём мы на самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь – перед самими собой. За то, что мы звери друг другу – да хуже, чем они, те – если стаей живут – своим не грызут глотки. За то, что делаем работу, а – не любим её и не бросаем. За то, что живём не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков, хоть и видим снизу, что они – дураки.

В кубрике всё темнее становилось – уже, наверное, садились там аккумуляторы, – а Шурка с Серёгой всё играли, хотя уже и масть было трудно различить.

– Ничего, – сказал Шурка. – Сейчас у тебя нос будет свечой, хоть совсем плафон вырубай.

Он скинул карту и спросил:

– Васька, тебе кого жалко? Кроме, матери, конечно.

Васька, с закрытыми глазами, ответил:

– Матери нет у меня. Пацанок жалко.

– Бабу не жалко?

– Не так. Да она-то мне не родная. Маялась со мной, так теперь облегчится. А пацанки мне родные и любят меня. Вот с ними-то что будет?.. Но вы не спрашивайте меня, бичи. Я молча полежу.

– А мне бабу жалко, – сказал Шурка. – Что она от меня видела? Только же записались – и уже лаемся. Перед отходом и то поругались.

Серёга скинул карту и сказал:

– Ну, это по-доброму. Это ревность.

– Да и не по-доброму тоже хватало… А тебе – кого?

– Многих, – Серёга ответил мрачно. – Всех не упомнишь.

– А тебе, земеля?