Три минуты молчания. Снегирь

Сеня, а мы про тебя вспомнили. Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное тебя качает, может, Норвежское, может, Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берём и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали, где ты кантуешься.

Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Чёрном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.

Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же всё разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведёшь, Сеня, я на тебя вмёртвую полагаюсь…

Сеня, а помнишь, как мы с тобой в «Арктике» гуляли и немножко посудки побили, когда у нас арктические захотели девчат наших отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провёл и в общагу притащил буквально на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и моих товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.

Толик

Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, такая надпись была:

Если встретиться нам не придётся,
если так уж сурова судьба,
пусть на память тебе остаётся
неподвижная личность моя.

А пониже: «Сеня, узнаёшь меня? Я на этом фото третий».

А какой третий – справа или слева? Там их шестеро было «неподвижных личностей», и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал да отпечатал – хуже нельзя: как сквозь мутную воду они на меня смотрели.

Нет, сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.

14

Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и всё думал про него. Что оно там, в кубрике; вот меня сменят, и я его ещё раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.

Третий мне что-то всю вахту втолковывал – впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал – сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился по морской практике. Оказалось – девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.

Но я не сразу ещё пошёл в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнёздышко.

В салоне за ужином я как чокнутый сидел, всё думал про это письмо. Вдруг услышал – смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:

– Вожаковый-то на шалаве помешался, Лиличкой зовут.

Я поднял голову – он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил – что же я теперь сделаю? И я почувствовал: сейчас это надо с ним решать. Встать, перегнуться через стол и врезать. Пусть он ещё хоть одно слово скажет о ней.

Шурка спросил:

– Поди, хороша Лиличка?

– Хороша ли, не знаю. Да только она у них одна на троих. У него да у салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.

Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали. Я встал и ушёл из салона.

Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.

На другой день мы управились к полудню, и я пошёл стояночный трос для выметки потравить, чтоб потом в темноте не чухаться.

– Не надо, – дрифтер меня остановил. – Метать сегодня не будем.

– Это почему?