Три момента взрыва (сборник)

– А теперь давайте посмотрим, в чем заключается смысл этих слов, – говорит он. – Что мы вкладываем в понятие еврейства… Эта сцена насилия – шедевр в своем роде. – Я чувствую себя студентом, который сидит на лекции. – Она так же хороша, как сцена в вестибюле из «Матрицы», больничные эпизоды в «Круто сваренных» или эпизод в ресторане из «Крадущегося тигра». Да нет, черт побери, она даже лучше! Будь это совсем отстойный фильм – а он, разумеется, не таков, – за одну эту сцену его можно было бы причислить к киноклассике.

Он нажимает кнопку запуска на своем лэптопе, и мы смотрим.

Мистер Хэнк кончает орать. С последним его словом наступает долгая тишина, в которой движутся, приближаясь, вооруженные люди. Молчание длится так долго, что зрителям становится не по себе. «Неожиданная ложка Тарковского в ведре попкорна», – так прокомментировал этот эпизод обозреватель из «Эмпайр».

Над самой головой Хэнка очень медленно, и по-прежнему без единого звука, взрывается тучей стеклянных брызг окно. Полностью объятый пламенем человек совершает головокружительный прыжок в нутро полуразрушенного склада, приземляется прямо перед двумя стариками и в последние секунды своей жизни успевает с грацией балетного танцора вырубить пятерых вооруженных до зубов убийц в серой форме.

Даже если афисионадо[22] кинематографической брутальности из вас никакой, увидев эту сцену, вы наверняка поймете, что имел в виду Бойер. Многочисленные противники этого фильма, и те признают его правоту.

– Посмотрите внимательно, – говорит Бойер. – То самое пламя, которое сжигает его самого, он использует против своих врагов, поджигая запальный шнур, который ведет к взрывчатке. Чтобы спасти день. Если это не кажется вам невероятно сильным аргументом, аргументом в пользу человечности, то мне больше нечего сказать.

Серьезно он или шутит? С такой-то покерной рожей, как у него, разбери попробуй.

Случилась странная вещь.

В ратуше я вытянул пустышку. След, по которому я шел, простыл.

Наверное, там уже на каждом рабочем месте, у каждого компьютерного монитора висит желтенький такой стикерок с моей фамилией и большой красной буквой Х.

И вот, когда я уже начинаю раздумывать, не пора ли мне поменять тактику решения криминальных загадок, на мой телефон поступает звонок. С неопределенного номера.

– Я слышал, вы там вопросы задаете, – говорит голос из трубки. – Я работаю в Бейт-Олам. Могу рассказать вам кое-что.

Я хватаю ручку и начинаю строчить за ним с такой скоростью, точно я Бернстайн и Вудвард в одном лице, тарахтя при этом в трубку: да, да, конечно, никаких имен, разумеется, я понимаю, в какое положение это поставит моего собеседника, нет, я пока не знаю, где этот бар, но я его непременно найду.

– Слухи об этом фильме стали доходить до нас еще пару лет тому назад. – Роберт Фоксер, глава отделения Антидиффамационной лиги в Лос-Анджелесе, откидывается на спинку своего кресла и складывает ладони домиком. – Должен вам сказать, что, когда мы услышали о нем впервые, я даже подумал, что это какая-то ошибка. Я просто не мог поверить своим ушам. «Глупая шутка», – подумал я. Даже на календарь посмотрел – уж не первое ли сегодня апреля.

Он качает головой.

– Весь этот фильм, – говорит он медленно, – не более чем коллекция замшелых, исполненных ненависти стереотипов. Штрейхер мог бы гордиться такой. Это самый шокирующий, самый отвратительный, наиболее антисемитский фильм из всех, которые я повидал за все двенадцать лет на этом посту. И подумать только, что этот фильм снят в Америке, на американские деньги… у меня просто нет слов.

А как же все эти еврейские подростки, для которых фильм стал своего рода пробным камнем? Разве он не слышал о таких организациях, как Джу-дас и Хиби-Джиби, которые устраивают его громкие полуночные показы и собирают тематические костюмные вечеринки?

– Они не правы. – Он пожимает плечами. – Считают, что я устарел? А быть против ненависти и расизма тоже устарело? Тогда да, тогда и я устарел.

А как же быть со свободой высказывания?

– Свобода высказывания не распространяется на разжигание ненависти. А это разжигание ненависти. И скажу вам без всякого смущения и колебания, мы прикроем этот фильм. Любыми доступными нам средствами.

Любыми?

Фоксер вздыхает и закатывает глаза.

В этом году по миру прошла кампания, которую ее вдохновители назвали «панк-седер»[23]. Знаете, для кого они оставляли пустое кресло?

– Даниель Кейн, – веско говорит Фоксер, – не пророк Илия. Слушайте, что вы вообще хотите от меня услышать? Что мне нравится то, что сделали с Кейном? Разумеется, мне это не нравится. Хочу ли я, чтобы те, кто это сделал, предстали перед судом? Разумеется, хочу. Но уж тогда позвольте мне говорить без всяких экивоков. Удивлен ли я тем, что нашлись те, кто это сделал? Нет. – Он печально качает головой. – Совсем не удивлен.

Кое-кто из коллег-борзописцев начинает приставать ко мне с расспросами, чего это я как будто избегаю Томми Дюруа. Вид у них подозрительный.

– Пишу боковую колонку о его кампании, – отвечаю я. – Просматриваю все старые анонсы.