Три напрасных года

Прыгаю с подножки вагона и попадаю в объятия отца. Потом мама, потом зять, потом…. Потом…. Сестра не хочет целовать:

— Какой ты грязный!

Вытирает своим платочком моё лицо.

Пошли в ресторан, выпили, разговорились.

— Чего не пишешь-то? — это я отцу.

— А ты?

Действительно. Послал телеграмму и ждал писем. Как пацан. Нет, как капризный ребёнок. Привык, чтоб родители за мной носились — ах, сыночка, ах, сыночек, не холодно ль тебе, не сыро? Блин, стыдно.

Сестра рассказала:

— Мы и забыли про папкины именины. Приходим, а он лежит в синей рубахе, которую ты прислал. Вот, говорит, сын на службе помнит, а вы….

Спустился в туалет. Смотрю — знакомый затылок. Подхожу.

— Закрыть и прекратить!

Он чуть было не закрыл, не прекратив. Колька! Здорово, братан!

На нём моя рубашка. Вещи я в общаге оставил, ребятам — носите, если подойдут. Значит, искал меня. Зачем?

— Пойдём в ресторан — у нас столик накрыт.

Поднимаемся.

— Ты как тогда отбился?

— Да, блин, думал, кранты — засунут пику под ребро. Но повезло. Выскочил на улицу — навстречу свадьба. Васька Прокоп младшего брата женит. Я в толпу вписался, они следом. Меня угостили, их уложили: Прокопы — парни крутые. А ты чего в армию смотался?

— В армию я бы не пошёл. А тут вакансия подвернулась в пограничном флоте — как не воспользоваться.

— Ну-ну….

Потом уже, прощаясь на перроне, как бы между делом, спросил:

— С Надюхой что?

Он плечами дёрнул — не знаю, мол, и не интересуюсь. Понятно.

Девчонка Славика Тюрина вдруг запричитала, закричала в голос, прощаясь. Плакала, конечно. А мне её истерика — как удар под дых. Смотрю, отец заморгал часто-часто. Мама тянет платочек к носу. Как же — сынуля на китайскую границу едет.

Колька обнял несчастную:

— Что ж ты так убиваешься? Я-то здесь, с тобой остаюсь.

Она доверчиво склонила голову на его грудь — Колька всегда девушкам нравился.

Тюрин высунулся из окошка:

— Это что за дела? Люда! Людка!..

Но состав загрохотал, набирая скорость, и перрон, и все, кто на нём был, остались позади.

На несколько минут тормознулись в Златоусте. Закатный час — солнце скрылось за горами, с них на город ползут сумерки. Перрон пуст и тих. И в этой тишине отчётливо и напряжённо, нарастая, зазвенели девичьи каблучки. А вы, наверное, и не знали, как это может за душу щипать — перестук женских каблучков. Как будто в сердце стучатся — ближе, ближе….

Чистяков стоит у вагона, широко расставив ноги, выпятив богатырскую грудь. Вихрем что-то под окном промелькнуло, и вслед за глухим ударом тел оборвался стук каблуков — далеко не дюймовочка повисла на чистяковской шее. Меня б таким ураганом смело к чёртовой матери.

Грех смотреть на чужие поцелуи, и нет сил, взор оторвать. Где же ты, моё счастье каблучковое? Спишь ли, ешь ли? Сидишь за партой, иль спешишь на танцы? Хоть намекни, как ты выглядишь. Где и когда найдёшь меня — истосковалась вся душа.

Подошли чистяковские родители. Ну, мамашка-то точно родная — косая сажень в плечах. А мужичонка с ней рядом плюгавенький — такого не жалко зарубить. Мать дождалась терпеливо, когда девушка Чистякова опустила, и притянула его голову к необъятной своей груди. Мужичонку допустили последним — и только к рукопожатию. Всё, Чистяков, прыгай на подножку — поезд тронулся.

До Читы доползли без приключений. Разве что настроение у всех без исключения было подавленным. Встреча одним мгновением пролетела, а расстройств — на всю оставшуюся жизнь. Одно меня радовало — с батяней примирился. Приеду в часть — сразу напишу.

Тюрин допытывался — что за человек мой сват? И по какому праву он обнял его девушку? Чем Славика успокоить? Врать не хочется, стращать не хочется — всё будет так, как девчонка захочет, а сват лишнего себе не позволит. Сказал и сам себе не поверил…

Злоключения начались в Чите — здесь у нас опять пересадка. Какой-то хмырь, весь в наколках и тельник-майке, привязался — братки, мол, братки. Говорит, дальше едем вместе, и нам надо за него держаться. Летёху советует тряхнуть, а, тряхнувши, выкинуть из вагона.

Берсенёв ему:

— Слышь, убогий, тельник — нижнее бельё, ему более кальсоны подходят.

У хмыря в руке початая бутылка пива. Две девицы непонятного возраста, как собачки, бегают за ним и всё норовят к горлышку приложиться. Мужик их отталкивает, сам отхлёбывает. На ноги девицам глянешь — вроде ничего. На лица — бр-р-р! — хуже атомной войны. Хмырь нам подмигивает:

— Сосок хотите? За фунфырь уступлю.

А потом как даст одной кулачищем. Дама упала, и он носом в стенку — кто-то из наших приложился. Окружили, а у него в руках финка.

— Попишу, моряки, …ля буду, попишу.

Чистяков:

— Отойдите.

Ремень из тренчиков вытянул, на руку мотает, а хмырь нож перед собой и на прорыв пошёл — вырвался на перрон и стрекача задал. Тут наш поезд объявили. Садимся, а билеты наши раскидали нас по всему составу. Я в общем вагоне один оказался. Прошёлся туда, вернулся обратно — нет мест свободных. Я к проводнице.

— Нет, — говорю, — свободных мест.

Она:

— Садись, где найдёшь.

Я:

— Не найду — к вам приду.

— Приходи.

Снова бреду под завязку набитым вагоном. Солдат на нижней боковой спит. Бужу.

— Вставай, пехота, приехали.