Три новеллы

Вчера я потребовал у Хироюки двенадцать тысяч иен, вырученных от продажи бумаги, которую я в свое время приобрел для публикации своих трудов. Хироюки рассердился. Наверно, он возомнил, будто имеет право потратить эти деньги на семью, поскольку, видите ли, он взял на себя все заботы обо мне. Но я так не считаю. Когда-то я приобрел бумагу с величайшим трудом и всю войну хранил ее в подвале университета. Это не та бумага, на которой печатают всякие романчики. Она была предназначена для публикации полувековых исследований великого ученого Сюнтаро Миикэ, чтобы сделать их достоянием крупнейших библиотек и университетов мира. Вот почему я дорожил ею больше всего на свете. Нет, это не обычная бумага. На ней классическим немецким языком должно быть изложено то единственное, что меня волновало. С давних пор я жил в бедности, но в душе никогда не считал себя бедняком. Правда, я брал деньги в долг, но не отказывал себе ни в одежде, ни в еде. А уж сакэ выпивал столько, сколько хотелось. Да и способен ли человек, считающий себя бедняком, заниматься наукой? Не ученому это не дано понять.

Дома я сам проговорился насчет продажи бумаги. Промолчи я, не стали бы Хироюки и Харуко зариться на эти деньги. «Это мои деньги, и я не разрешаю брать из них ни одной сэны», — сказал я тогда, но не из жадности, а потому, что на самом деле так считал.

— Отец, не кажется ли вам, что вы поступаете несправедливо? — обиделся Хироюки.

Я сразу не нашелся, что ответить, настолько слова эти меня возмутили. Скажи он: «Отец, жизнь сейчас нелегкая, не дадите ли вы нам немного взаймы? Мне неудобно обращаться к вам с такой просьбой, но вы нас очень выручите». Попроси он так, со всей положенной в данном случае скромностью, я, пожалуй, выделил бы ему, ну, не половину суммы, но по крайней мере четверть. Но он этого не сделал. Мало того! Из столовой выскочила Харуко и с нескрываемой злостью сказала:

— Да отдай ты ему все деньги до последней сэны. Он прав: они принадлежат только ему.

— Верно! Это мои деньги, и я не позволю тратить их как попало на сладости для ваших несносных детей, — ответил я.

Хироюки недовольно щелкнул языком. Хоть он мой сын, а ведет себя неподобающе. Будь жива Миса, наверно, все было бы по-иному. Правда, слишком уж она была добрая. Последние годы даже стала спрашивать у детей, как их здоровье. Уж это никуда не годится! Но даже она навряд ли приняла бы их сторону, если бы речь зашла об этих деньгах. А о том, что произошло сегодня утром, стыдно даже вспомнить. Когда я, сидя в своем кабинете, собирался приступить к работе, без стука вошла Харуко и положила на стол пачку купюр — двенадцать тысяч иен. Это бы ничего, но она еще и сказала:

— Папаша, похоже, вы начинаете интересоваться деньгами!

Меня деньги нисколько не привлекают. Всю жизнь провел в бедности, и ничто, кроме науки, меня не интересовало. Если бы я жаждал денег, то начал бы заниматься частной практикой и стал бы теперь богачом. Как только Харуко посмела мне такое сказать! Но я не смог бы чувствовать себя спокойно, не смог бы нормально продолжать свою работу, если бы, живя в семье сына-чиновника, пробавляющегося жалким месячным заработком, не припрятывал кое-что на черный день. Харуко и Хироюки то и дело выражают свое недовольство: мол, я из своей пенсии не выдаю им ни гроша на расходы. Но если отдавать им пенсию, откуда я возьму деньги, чтобы платить студентам, которых нанимаю для черновой работы? Да и вообще, пристало ли детям пользоваться отцовской пенсией?

Я ничего не ответил Харуко. Решил, что не стоит пачкаться. Лишь дрожащими пальцами при ней пересчитал деньги. В пачке было ровно сто двадцать бумажек по сто иен.

— Хорошо, а теперь уходи, — сказал я.

Некоторое время я молча сидел за столом, потом вскипятил воду и выпил пустой чай. Я потихоньку наклонял старинную чашку (в день моего семидесятилетия незнакомый студент принес ее в мое отсутствие и оставил у дверей, мне понравились и этот студент, и эта чашка) и любовался, как крепкий зеленый чай медленно стекал по стенке, оставляя на ней мельчайшие пузырьки.

Я поглядел во двор и увидел человека в поношенном европейском костюме, направлявшегося от ворот к дверям нашего дома. Я сразу узнал его: приказчик из лавки Омори. Он уже не в первый раз приходил сюда, и Харуко сбывала ему оби и кимоно. Конечно, она вправе распоряжаться своими кимоно, поскольку привезла их с собой, когда выходила замуж за Хироюки. И все же не настолько они нуждаются, чтобы продавать собственные вещи. А если в самом деле не хватает денег, то не проще ли отказаться от уроков музыки для Хидэити. Какой смысл тратить такие деньги на бездарного двенадцатилетнего мальчишку. К тому же ежедневное бренчанье на пианино раздражает и не дает мне работать. А восьмилетняя Ёсико? На кой черт ее обучают живописи? Бессмысленная трата денег. Говорят, будто это нужно для нравственного воспитания. Чушь! Разве можно таким путем воспитать нравственность? Да и вообще, о каком нравственном воспитании может идти речь, если детям не внушать главного — уважения к науке!