Три обезьяны

Иногда, когда они ссорились, мама упрекала его в жадности, но я с ней не соглашался. Папино отношение к деньгам было гораздо более сложным. Они его беспокоили. Он плохо себя чувствовал из-за того, что с ними следовало что-то делать. Он придумывал различные системы, которые должны были помочь ему в этом. У него были папки, пластиковые файлы и бумаги с подсчетами. Бумаги он клал в файлы, а файлы — в папки. Так он имел некоторое представление. Так он мог примерно видеть, куда шли деньги, но расставаться с ними ему от этого было не легче. После ужина он листал в кабинете папки, прижав ладонь ко лбу. Судя по звукам, которые он издавал, он с тем же успехом мог бы попытаться удержать голыми руками стадо разъяренных быков. Я сидел под письменным столом и рисовал, глядя на волосатую полоску между его штаниной и носком, которая вибрировала от всех этих выплат, пожизненных страховок, пенсионных страховок, выписанных квитанций, потерянных квитанций и tzorres, tzorres, tzorres[45].

Он не был жадным, просто очень волновался, что созданное им может рухнуть. В любой момент. Именно поэтому он придавал такое значение знаниям. Один раз он объяснил мне это, когда я забыл в школе учебник по истории. Была пятница, а во вторник мы должны были сдавать зачет. Когда папа пришел домой и узнал о забытом учебнике, он впал в ярость. Он рванул на машине в школу, подергал запертую дверь, потом опять кинулся к машине, помчался на бензозаправку, взял там телефонный каталог и отправился домой к вахтеру, который поехал с нами в школу и впустил нас.

Накануне моей бар-мицвы он почти целый год возил меня каждую субботу в синагогу.

Он не допускал никаких исключений. Но не думаю, что только ради меня. Ему нравилось ранним субботним утром взять машину, а потом придирчиво выбирать место для парковки среди всех мест, которые соседние с синагогой кварталы предлагали только в это время суток.

Во время богослужения он показывал мне указательным пальцем, где мы читаем. Водил пальцем по тексту, пока не слышал, что я слежу, и стучал по книге, когда думал, что я потерял нить. А так он по большей части сидел, откинувшись назад, между мной и своим папой, положив молитвенник на колени и накручивая на пальцы тонкие белые нити молитвенной накидки.

Иногда по субботам после службы мы оставались на киддуш. В актовом зале угощали бутербродами с сыром, кофе и виски в крошечных стаканчиках. Заддинский информировал об экономическом положении общины, а старики подходили к папе поговорить о своих недугах. Беспокойные жены тащили своих сопротивляющихся мужей. Смущенные мужчины иносказательно рассказывали о проблемах с простатой. Страдающие запором тети в деталях описывали свои горести, «…весь понедельник желудок совершенно не работал, ни kipper[46], хотя я выпила пол-литра воды, как только встала, затем во вторник утром я выпила семьсот грамм и съела полкочана цветной капусты, и вы только послушайте, что произошло…». Папа слушал, утешал, объяснял и на месте проводил осмотр. За столом, если речь шла о чем-то невинном вроде руки или ладони. Или за вращающимися дверями на кухне.

Знания, Якоб. Именно благодаря им папа ракетой взлетел на врачебный небосклон. В своем отделении он был самым молодым. Ему предложили поехать в Америку с лекциями. У него были благодарные пациенты во всем городе, которые помогали ему переводить немалую часть семейных финансов в неофициальный сектор. Если на горизонте начинала маячить угроза расходов, типа того, что друзья переняли прелестную гойскую привычку ездить в отпуск кататься на лыжах, он проводил в кабинете лишние часы, производя более сложные расчеты и роняя в блокнот лишние крупные капли пота, от которых цифры расплывались. Затем он брал трубку. Через несколько дней к дому подъезжала машина, весь капот который был в спортивных логотипах, и оттуда выходил краснощекий дяденька. Дядя входил в дом и выкладывал на кухонный стол лыжные ботинки, комбинезоны, лыжные варежки и шапки, приговаривая, что дешевле уже не бывает, правда, не бывает.

После ссоры мама с папой обычно мирились на кухне у камина. Они крепко и долго обнимались, а мы с Миррой принимали участие в счастливом воссоединении, путаясь под ногами. И так шло и шло: он благословлял хлеб в шабат, проверял у меня уроки, поздно вечером расслаблялся с единственной за день сигаретой в постели с мамой, когда уже больше не мог терпеть. Пока у него не опустились руки и им не овладели демоны.

* * *

Когда дедушка наклонился вперед, за его спиной осталась теплая вмятина. На нем была обтягивающая рубашка в бледную полоску, заправленная в брюки, где ее с большим трудом удерживал блестящий ремень. Тридцать пять лет он был членом похоронного общества, хевры, и никогда люди не вступали в нее так неохотно, как сейчас.