Три поколения

— Видно, от фамилии у меня способности, — пошутил Дроздов. — С детства я до птицы охотник. Отец ворчал: «Топор под ногами валяется, ты не заметил, а пичугу за версту различишь, сизаря по шелесту крыльев угадаешь».

При воспоминании об отце Дроздов улыбнулся так светло, что строгое, суховатое лицо как-то обмякло и похорошело.

— Не скрою, и отец любил птицу. Только он больше гусей и индюшек водил: увесистость прельщала. От каждой гусыни приплод — два пуда мяса… Мы тоже начали с гусей. Видели наше стадо?

— Как же! Вначале за диких принял: уж больно далеко от села.

— В нашем колхозе и зернышко не пропадет. Сначала школьники колоски подберут, а вслед за ними куры и гуси. От пастьбы на жнивье — тройная польза: пропащее зерно перегоняется на мясо, на яйца и на пух-перо, уничтожаются сельскохозяйственные вредители, удобряются поля пометом…

Андрей обратил внимание на то, как говорил Дроздов: очень быстро, но каждую фразу произносил отчетливо. И всякое слово к месту. Быстрота в движениях дополнялась быстротой речи. Но ни в движениях, ни в словах не было той бестолковой суетливости, которая характерна для людей легкомысленных. Андрей слышал, что «куриный день» Дроздова нередко начинался с двух часов ночи, что кроме управления обширным птичьим хозяйством он успевает вести опыты. И на все у него хватает времени. «Вот откуда у него эта быстрота в движениях и словах!» — думал Андрей.

— А сколько же вас на птицеферме, Ксенофонт Дмитриевич?

— Двое.

— И справляетесь?

— Трудновато, но перемогаемся. Третий невыгоден. Мы ведь с яйца, с птичьей головы, с экономии кормов трудодни получаем. — И снова заговорил об исключительной выгодности птицеводства: — С птицей никакие отходы не пропадают. В прошлом году одну полоску овса у нас градом побило: двадцать процентов зерна на земле очутилось. Пропащее дело! А мы выпустили кур и гусей и до последнего зернышка с земли подобрали. «Птица, — говорит наш председатель Лойко, — все равно, что собака у хорошего хозяина, каждую кроху, каждую косточку на дворе подберет».

От дурного настроения Андрея не осталось и следа.

«Сколько же можно сделать, если всюду подобрать вот таких Дроздовых и Лойко? А какая неотразимая, наглядная агитация — такое хозяйство», — думал он.

Справа вдоль дороги потянулся завороженный осенней тишиной первый в районе фруктовый сад. Утративший былые краски, точно полинявший, полный глубокого покоя, с сладковатыми запахами запревших листьев, широко раскинувшийся на южном склоне гривы, сад по-своему был хорош и поздней осенью. Яблони заботливо укутаны колючим вереском, подсохший золотой лист кое-где еще уцелел и трепетал на ветру. Грустно поцвинькивали в нем синицы да поквохтывали дрозды, перелетая с кроны на крону.

За садом блеснул большой пруд, обсаженный точно погруженными в раздумье ивами вперемежку с тополями и березами. На пруду — колхозная мельница, с ее таким знакомым шумом, с табунами воробьев и голубей, с запахами теплого, только что раздавленного жерновами зерна. А за мельницей — «животноводческий городок» с длинными каменными дворами, построенными на века.

Радостно взволнованному сытым колхозным достатком Андрею весело было подъезжать к селу Отрадному. И в его памяти всплывало почему-то есенинское:

Каждый труд благослови, удача!
Рыбаку — чтоб с рыбой невода,
Пахарю — чтоб плуг его и кляча
Доставали хлеба на года.

Андрей проехал мимо новенького, построенного этим летом колхозного клуба и, в стороне от центральной площади увидев амбары, повернул к ним. Ему хотелось прежде всего взглянуть на гордость колхоза — крытый механизированный ток с раздвижной крышей.

У въезда, под высокой аркой, — автовесы: все поступающее сюда и увозимое отсюда взвешивается. Территория «зерновой фабрики», как называют свой ток лойковцы, обнесена штакетником. «Чего доброго, паспорт в проходной потребуют!» — с улыбкой подумал Андрей.

У ворот ему повстречалась садившаяся на мотоцикл Маша Филянова. Пожимая загрубелую, сильную руку девушки, Андрей внимательно смотрел на нее: перед ним была и та же и словно бы иная Маша. Те же светлые, родниковой чистоты глаза, но и что-то в них новое, серьезное; те же припухлые губы, но и что-то в них строгое, озабоченное. «Не легко, видно, досталась ей победа».

— Ну что вы на меня так смотрите, Андрей Никодимович? Постарела? Подурнела? — смутившись, спросила Маша.

«Похорошела!» — хотел было сказать Андрей, но Маша опередила его:

— Старушонкой становлюсь, Андрей Никодимович. Только что седины на висках не хватает, а морщины уже появились… — Никаких морщин, конечно, на ее лице не было. — Я как мать большущей семьи — хлопот полон рот с утра до ночи. И личная жизнь и заочный институт все кувырком. Из-за горячки со спасением урожая не смогла поехать сдавать зачеты… — Маша тяжело вздохнула и, как раненая птица, печальными глазами посмотрела на Андрея. — Как там Иван-то Анисимович? — тихо спросила она.