Три поколения

— Чем ты прикормил его, толстолобого, — от ног не отходит. От матери отбился со своим пестуном. Меня даже зависть берет. Женю, однако, я тебя, Никушка, на медвежонке — сноха у меня будет мягкая да гладкая. — Настасья Фетисовна весело смеялась и привлекала сына к своей груди.

Однажды Никодим с пестуном удили хариусов. Рыбак в засученных до колен штанишках стоял в воде и время от времени бросал другу холодную, упругую рыбу. Медвежонок, сидя на берегу, ловко хватал трепещущую добычу на лету, аппетитно хрустел и чавкал. Никодим каждый раз оглядывался на пестуна и смотрел, как звереныш съедал хариусов.

Но вдруг медвежонок замер. Голова его была повернута вверх, против течения реки. Никодим взглянул и увидел лисицу, забредавшую в воду с клочком сухой травы в зубах. Для купания лиса выбрала неглубокое, но быстрое место и подвигалась так медленно, что шерсть ее должна была промокнуть насквозь.

Пестун и Никодим не отрывали от нее глаз.

Вот лиса вошла в воду так глубоко, что на поверхности осталась видна только голова с бархатисто-черными острыми ушами. Вдруг лиса поднялась на задние лапки, словно перед прыжком на мышь, а передними стала быстро-быстро сметать что-то с мордочки и из-за ушей. Проделывала все это она старательно и довольно долго. Потом, бросив клок травы, лиса выскочила из воды и исчезла в зарослях. Траву, покачивая на волнах, понесло к ногам рыбака.

Никодим поймал клочок и увидел, что сено густо усеяли блохи.

— Бобошка! Да ведь это она блох выживала!..

Пестуна тоже донимали блохи. Никодим затащил медвежонка в воду и, погружая звереныша все глубже и глубже, заставил выбравшихся из шерсти пестуна блох пропутешествовать по реке на листе лопуха.

Выкупанный медвежонок вырвался из рук, отряхнулся и обдал Никодима брызгами.

Глава XXXV

Выздоровление принесло Алеше неимоверный аппетит. Когда он ел, ложка в исхудалых руках тряслась. За завтраком Алеша мечтал о том, что будет есть в полдень.

Ночью им безраздельно завладевал страх.

Больше всего Алеша боялся кроткого, тихого деда Мирона: «Подозрительное лицо! Страшно подозрительное…» Алеша боялся и Настасьи Фетисовны, и даже смешного, веселого Никодима. Мальчик несколько раз приводил к нему ручного своего медведя и рассказывал забавные истории про него.

Даже стены избы казались враждебными Алеше: «Нет, предчувствие еще никогда не обманывало меня…» Алеша не спал длинные осенние ночи, прислушиваясь к вою ветра и шуму тайги. Ждал — вот-вот откроется дверь, в избу ворвутся вооруженные люди и крикнут; «А, голубчик, вот где ты!» Алеша напрягал зрение и слух: ему чудился, явственно чудился топот лошадиных копыт на дворе, лязг оружия.

Алеша прижимался к стене. Ровное дыхание Настасьи Фетисовны и возня Никодима на полатях ненадолго успокаивали расстроенное воображение больного. «Ждать беляков в такой глуши — нелепость… Нелепость…» — убеждая себя, твердил он.

Задолго до рассвета поднималась Настасья Фетисовна и разжигала приготовленные с вечера дрова в печи. Экономя керосин, женщина не зажигала лампу и при отблесках огня из печки бралась то за раскройку холста на мужские рубахи, то за шитье штанов.

«Кому шьет она? Где ее муж? Кто отец Никодима?..»

В печи нагорали угли. Настасья Фетисовна откладывала шитье и готовила завтрак. Судорожные спазмы подступали к горлу больного. Он следил за ее руками, слушал шипение сала на сковороде и жадно вдыхал вкусные запахи, наплывающие от печи.

Целыми днями Алеша потихоньку наблюдал за семьей Корневых. Подозрительность его росла. Как-то вечером, когда дед спал, а Настасьи Фетисовны не было, Алеша решил выведать у мальчика, кому шьет рубахи его мать. Никодим потупился и ничего не ответил.

Тогда Алеша начал расспрашивать Никодима о тайге, о близком осеннем промысле.

— Как же ты думаешь один прокормить и мать и деда? — приблизив бледное лицо к загорелому лицу мальчика, спросил Алеша.

— То есть мне это раз плюнуть. То есть десять дедок, десять матерей и сотню Бобошек прокормлю! — гордо и заносчиво ответил Никодим. — Ты, я вижу, все по росту моему судишь. А рост — дурак. Другой и большой, да пустой… Вот подожди…

Никодим рассказал, где и сколько он присмотрел белок, где нарубит ловушек для колонков и хорьков, как будет стрелять рябчиков и тетеревов по первым снежкам на чучела.

— Тайгу, брат, я знаю навылет. И зверя в ней тоже знаю… Недаром отец сказал мне: «Ну, Никодимша, на тебя оставляю и мать, и все хозяйство…» А уж мой отец!..

В избу вошла Настасья Фетисовна и строго взглянула на сына. Сердце у Алеши похолодело, и он бесповоротно решил: «Бежать!..»

Вечером, краснея и запинаясь, Алеша рассказал придуманную им неловкую историю, как он отстал от колчаковского отряда и заплутался в тайге.

Никодим смотрел Алеше в лицо, и глаза его смеялись. Алеша понял, что даже мальчишка Никодим не поверил ему.

— Видать, одежка-то у Колчака — что шляпа, что сапоги, что рубаха… — не выдержав, громко рассмеялся Никодим.

Алеша сел на постели. На бледном лбу его выступила испарина. Он чувствовал, что, начав разговор, должен убедить их в правильности сказанных слов — иначе гибель.