Три поколения

— Я не об этом, Ефрем Гаврилыч… — Алеша окинул глазами промерзшие стены избы и белолобого теленка на грязной подстилке. — Я смотрю, что ни одной карты у нас нет, ни телефона. А сами посудите: без карты в штабе — это же что воин без винтовки… — Алеша принужденно улыбнулся.

Ефрем Гаврилыч сел, снял папаху и положил ее на стол.

— Пока что колотим мы беляков тем, что под руку попадет, это верно, но отобьем. И винтовки, и пулеметы, и пушки отобьем… А карты у нас вот тут, — Варагушин хлопнул себя по лбу. — Садись!

Алеша сел рядом с командиром. Ефрем Гаврилыч расстегнул полушубок, пристально посмотрел Алеше в глаза и постучал пальцами по столу.

Алеша чувствовал, что Варагушин хочет сказать ему что-то очень важное и не знает, с чего начать. Ефрем Гаврилыч молчал, думал о чем-то важном и вдруг спросил Алешу:

— Читал ты когда-нибудь Ленина, Леша?

Алеша утвердительно кивнул.

— Да что ты! — Глаза Варагушина вспыхнули радостно. — А не врешь?!

— Читал!

Алеша недоумевал, к чему командир ведет речь о Ленине.

— Видишь, Леша, составить мне нужно такое воззвание, чтоб прожгло насквозь…

В «штаб» дважды прибегал Васька Жучок и, звеня шпорами, звал командира в оружейную, но Ефрем Гаврилыч отмахнулся от него и все говорил с Алешей, как и что нужно написать в воззвании.

— Эх, если бы я мог сам!.. — командир безнадежно махнул рукой. — Сердцем, понимаешь, Лешенька, самой что ни на есть нутренностью все чувствую и умом сознаю, а как до бумаги, слова — как мыши от кота. Ночь просижу. Карандаш изгрызу до основаньичка… Голова распухнет, хоть обручи наколачивай, в глазах темно сделается, а напишу — разорви и брось…

Алеша смотрел на Ефрема Гаврилыча и совсем забыл о своем огорчении, промороженных стенах избы, белолобом телке.

— Идите, Ефрем Гаврилыч, спокойненько. А уж я такое напишу!.. Камень и тот прожжет…

Варагушин похлопал Алешу по плечу и пошел к двери, но с порога неожиданно вернулся.

— Ты, Леша, — вполголоса заговорил он, — к хлебопекам жмись поближе. — Варагушин кивнул в сторону хлебопекарни. — Они и накормят, и чайком напоят. А то, знаешь, без чайку-то целый день…

Алеша заметил, что о чае Варагушин говорил как-то особенно вкусно: «чаек».

— Идите, Ефрем Гаврилыч, а обо мне не беспокойтесь — не это видали…

Глава XLV

В полдень Никодим с Бобошкой навестили Алешу. Медвежонка мальчик привел на поясе. Лишь только гости ввалились в дверь, как белолобый телок вскочил, стал реветь и рваться. Медвежонок косился на теленка, нюхал воздух, а потом и сам потянулся к ному с явным намерением познакомиться поближе.

Вокруг Алеши лежали клочки измятой, изорванной бумаги, а на чистом листе было выведено всего только одно слово: «Товарищи!»

— Пишешь? — спросил Никодим друга.

— Пишу. Воззвание, брат, пишу ко всем угнетенным народам Сибири…

Осмелевший пестун рванулся из рук Никодима к теленку с такой силой, что мальчик чуть не упал.

— Да перестанешь ты! — закричал Никодим и, схватив шашку, ударил Бобошку ножнами.

Медвежонок взвизгнул и покорно А у ног строгого хозяина.

— Ну, пиши, а мы погреться к тебе пришли.

Никодим сел на лавку.

Работать Алеша уже больше не мог. По лицу друга он видел, что ему многое хочется рассказать, да и самому Алеше хотелось поговорить о своих планах работы в штабе. Но он подвинул к себе лист и с озабоченным лицом стал быстро писать не один раз забракованное им начало: «На вас смотрит вся страна! Весь мир! Весь угнетенный народ…»

— Ей-богу, отлупцую… — нахмурив брови, вполголоса пригрозил медвежонку Никодим и снова взялся за ножны.

Пестун лежал спокойно, и даже кончик языка у него мирно высунулся, а Никодим стоял перед ним в длинной своей шинели, с угрожающе поднятыми ножнами.

Алеша понял, что Никодиму нравилось держать в руках шашку, к которой он еще не привык. «А вот я возьму и не буду смотреть в твою сторону!..» Алеша еще ниже склонил голову.

— Куда? Куда ты? — крикнул мальчик на медвежонка и стукнул ножнами по полу.

Пестун перекинулся на спину и уморительно выставил лапы.

Алеша оторвался от работы.

— Вдохновение, понимаешь, для этого дела необходимо…

Алеша снял папаху и бросил ее на стол, потом тем же движением, как это делал командир, развернул зипун на груди, точно ему было жарко.

— А без вдохновения нужные слова — как мыши от кота, в разные стороны.

Но лишь только Никодим услышал о коте и мышах, как перебил Алешу:

— Бобошка всю деревню пораспугал!.. Лошади у партизан в дыбки!.. Черная корова через прясло сиганула, только хвост да роги мелькнули… Обозники с сеном ехали — он к ним. Что там было!.. Одна лошадь оглобли сломала и партизана на вожжах через всю деревню проволокла. Завхоз Свистун как закричит на меня: «Ах ты, такой-сякой, немазаный, сухой!»

Лицо мальчика сияло гордостью. Никодим сдвинул папаху на затылок, положил руку на эфес шашки и посмотрел в глаза другу. Но Алеша глядел куда-то поверх его головы.

— Нас, брат, теперь с Бобошкой голой рукой не возьмешь. У него зубы и когти, а у меня сабля… Хочешь, покажу, сколь востра!..

Никодим выдернул голубоватый клинок и взмахнул им над головой.

— Березку в два пальца толщины — за взмах!