Три поколения

Одевали Алешу в штабе Жариков и взводный Кирилл Лобанов. Андрей Иваныч, работавший когда-то в молодости театральным парикмахером, ловкий и быстрый, пробрил на кудрявой голове Алеши узкий, ровный пробор до самого затылка. Вылил на волосы полфлакона одеколона и причесал щеткой.

Тонкое, хрустящее белье приятно холодило тело. Талию Алеши затянули в «рюмку» снятым с прапорщика корсетом. Зашнуровывал корсет Кирилл Лобанов. К делу своему он отнесся так серьезно, что Алеша едва дышал.

— Вот это седловка — пальца не подтачаешь!..

На Алешу надели темно-синие галифе с узким красным кантом, как струйка крови, просочившаяся от бедер до мягких голенищ шевровых сапог.

Сапоги вычистили кремом, шпоры протерли суконкой. Коричневый английский френч с новенькими золотыми погонами на плечах Алеша надел сам. Пуговицы застегивал медленно и серьезно. В офицерском френче он почувствовал себя смущенным. И в то же время форма офицера так шла тоненькому, гибкому Алеше. Он это чувствовал. Чувствовал, что он нравится сейчас и Андрею Иванычу, и взводному Лобанову.

Заломив каракулевую папаху, Алеша прошел по избе, слегка подрагивая плечами. Следом за ним серебряной ниткой тянулся малиновый звон шпор. Потом Алеша остановился, звякнул шпорами, взял под козырек и вытянулся перед Жариковым, как молодой дубок:

— Господин есаул, честь имею представиться: прапорщик Палагинский с предписанием от полковника Елазича.

— Как новый гривенник! — одобрил Кирилл Лобанов.

Алеша надел подбитую мехом шинель, нацепил наган, шашку и вышел. Он решил сбегать в избу тетки Феклы и навестить Никодима, оправившегося от побоев колчаковцев.

Никодим не узнал Алешу и взглянул на него с такой злобой, что у Алеши кольнуло сердце.

— Никушка! Да ведь это же я… я… Ника!.. — Алеша не мог удержаться от смеха.

— Убью гада ползучего! — узнав Алешу, налетел на него Никодим и выхватил из ножен казацкую шашку.

Алеша тоже схватился за шашку.

— А ну, давай! Давай! — И они звонко скрестили клинки.

— Рубани! Чья сталь крепче! — закричал Никодим и подставил свой клинок под удар.

Алеша размахнулся и тюкнул. Ребята поспешно наклонили головы, и Никодим ликующе запрыгал.

— Дрянь! Дрянь супротив моей!.. — Избитое лицо мальчика в оранжево-желтых и фиолетово-черных кровоподтеках радостно засветилось.

Алеша вложил шашку в ножны, подбежал к Никодиму, схватил его и зашептал порывисто:

— Прощай, дружище! Прощай!.. Никому не говори… я не вернусь.

— Как «не вернусь»?! — Никодим высвободился из рук Алеши. — Как «не вер-нусь»?! — повторил он, и изуродованное лицо его окаменело.

Алеша схватил Никодима за плечи и потащил его к телятнику, где жил пестун Бобошка.

— Только никому! Дай слово, что никому!.. Поклянись!

— Вот провалиться мне — никому, Алексей!..

Алеша подтащил Никодима к углу избушки и, захлебываясь, зашептал что-то ему на ухо. Потом, звеня шпорами, забежал в телятник, схватил пестуна за голову, на мгновение прижался к нему щекой и выбежал.

— Гордею Миронычу поклонись… Скажи, чтоб простил меня и не поминал лихом, — крикнул Алеша Никодиму.

У ворот он попросил друга не провожать его до штаба. Алеша пошел было с Лобановым, но потом вернулся к Никодиму и поцеловал его в распухшие губы. Целуя Никодима, он почувствовал, что мальчик плачет, и сам с трудом удержался от рыданий.

Глава LIV

В полдень выехали. Алеша на гнедой, тонкой, длинноногой кобыле прапорщика, раскольник Кузьма Проскаков на партизанском сером маштаке и взводный Кирилл Лобанов на вороной белоногой красавице кобыле, приведенной Гордеем Корневым из города в отряд. Кобылу эту берегли, как бриллиант, за непревзойденную ее резвость. Про любимую лошадь отряда партизаны говорили, что «у нее тело шелковое, а жилы — проволока».

Деревню проехали скорой рысью и только в узком ущелье сдержали лошадей.

Алеша ехал впереди, за ним раскольник Проскаков, замыкающим — взводный Лобанов. Все трое были вооружены, только из трехлинейки Проскакова вынули патроны.

В ущелье было полутемно. Гладкие, темные, в коричневых прожилках скалы показались Алеше еще более мрачными, чем в первый раз, когда он два месяца назад впервые увидел их.

Подковы коней гулко цокали о камни.

«Чему быть, того не миновать», — вспомнилось фаталистическое изречение Николеньки из «Детства» Толстого.

Сразу за ущельем повернули влево по чуть заметной тропке. Кони пошли шагом вдоль крутого спуска. Дорожка убегала ниже и ниже. Кобыла Алеши поджала зад и скользит, не передвигая передних ног, как с ледяной горы. По обе стороны тропинки — заснеженные, мерзлые пихты. Сыплется снег на папаху, на плечи, на голову лошади. Кобыла чутко прядает ушами.

Спустились в ручей. Клокочущая вода в нем не застывает, и зимой от нее поднимается белый, как молоко, пар. Ветки пихт на берегу густо и кудряво убрал иней. Склоненные над водой обындевевшие лапы пихт были похожи на пушистых песцов.