Три поцелуя (ЛП)

Джеймс представлял себя странным образом почти влюбленным в автора загадочного дневника, но теперь, когда юноша увидел ее это смутное чувство было сметено восторгом от того, что он по‑настоящему влюбился в нее, не почти, а всерьез, окончательно и бесповоротно. Его сердцебиение пульсировало в руках от желания дотянуться и прикоснуться к ней.

Она вдруг подняла глаза и увидела его. Она увидела его обнаженный взгляд и ее пальцы дрогнули. Фальшь в музыке заставил все головы повернуться. И все присутствующие стали свидетелями неожиданно родившейся искры. Джеймс не мог отвести от нее взгляд. Ее глаза были бледно‑серыми, одинокими, с поволокой тайн, изголодавшимися. Она медленно выпустила нижнюю губу из зубов и уставилась на него.

Под пылким взглядом этого солдата она чувствовала, что будто вышла из тумана и впервые была хорошо видна. 

Глава пятая Птица в клетке

В ее дневнике было написано:

Большую часть времени я верю в проклятье всем сердцем. Я верю, что могу убивать, прилагая к этому ровно столько усилий, сколько требуется для того, чтобы спеть или помолиться. В такие дни все просто. Мой голос спит, и у меня нет ужасных порывов говорить. Но иногда я просыпаюсь с сомнениями и, что еще хуже, злобой, и с каждым мгновением все больше слов начинают дрожать на моих губах, в ожидании своего часа, так что мне приходится прикусывать нижнюю губу. Я смотрю на окружающие меня лица, родителей, на этого ужасного старого капеллана, на остальных с румянцем на щеках из‑за слишком раннего начала дня, и думаю, что неожиданно начну петь, чтобы увидеть вспышку ужаса в их глазах, прежде чем мы узнаем, наконец, правда ли я проклята или нет. Смогу ли я убить их всех одним словом.

Это и есть плохие дни.

До сих пор мне удавалось запрещать себе поддаваться подобной слабости и несомненно я продолжу воздерживаться от этих порывов. Но иногда, когда они обращаются со мной, как с ребенком‑идиотом, говорят громко и короткими предложениями, преисполненные самодовольством, ведут себя так, словно оказывают милость — какие же они славные люди, раз решились заговорить с умственно‑отсталой — я не могу не удержаться, чтобы не вообразить, как убиваю их одним словом. И что это будет за слово? Здравствуйте? Послушайте? Ой? Но я думаю, что это будет не слово, а песня, чтобы они могли слышать голос, которым я жертвую ради них каждый день.

После этих нечестивых мыслей меня всегда тошнило от чувства вины, а вина изгоняет злобу.

Ее звали Анамик, в честь фламандского сопрано, которое ее мать услышала, когда‑то в Байройте[6] в роли Изольды. Анамик пела Изольду мысленно с двенадцати лет, а мать заказала либретто для уроков пения своих старших дочерей. Мысленный голос Анамик был прекраснее, чем голос ее сестер, но она была единственной, кто знал об этом. Она была единственной, кто вообще об этом знал.

Годы треволнений оставили свой отпечаток на ней. Ее айя[7] верила в проклятье и остальные слуги тоже, даже суровый старый Раджпут, чья работа заключалась в том, чтобы вести ее по саду на пони, Макреле, когда она была маленькой. Слуги всегда умоляли ее молчать, и они добились своего. Даже когда мать велела ей говорить, ее няня была там на Раджастхани подле другого уха и нашептывала: — Тише, жемчужинка моя, молчи. Ты должна держать свой голос в клетке, подобно красивой птичке. Если ты его выпустишь, то он убьет нас всех.

Аманик верила ей. Нельзя не верить вещам, которые шепчут на Раджастхани.