Три повести

В седьмом часу, как обычно, Алибаев зажег керосинку, поставил чай. Жена спала. Он пожалел ее будить. Он сидел в подтяжках за своим столом и засовывал бумаги в портфель. Кое-какую работу он брал с собой на дом. По докладам звероводческих совхозов, факторий, заготовительных пунктов он составлял докладную записку о перспективах пушного дела в крае. Все в доме еще спало. Солнце освещало его. Как бы промытое вчерашним дождем, поднималось оно над заливом, и окна домов начинали сиять. Мостки просыхали. С портфелем в руке, хмуро глядя на мир, Алибаев спускался в город. Ночью, в тумане, с опозданием пришел рейсовый японский пароход из Цуруги. Медленно и осторожно он прошел сквозь Босфор и пристал к каменной пристани. Едва были видны разбухшие огни города. Два-три извозчика дремали за зданием таможни. Сразу светом своих огней, освещенных переходов, салонов, кают иллюминационно осветил пароход ночную темную пристань. Десяток пассажиров-японцев спустились по сходням. Чемоданы с наклейками, кофры, плетеные корзины, корзиночки с фруктами — все это в заморском своеобразии последовало за ними, чтобы утрястись день спустя в спальном вагоне. Японцы ехали транзитом в Европу. В круглых очках, низкорослые, с яблочно-свежими лицами, они двинулись утром до поезда осматривать город. На дипломатических паспортах атташе были шведские, французские и немецкие визы, — японцы ехали в Берлин, Стокгольм, Париж… Давно уже перестали быть таинственными эти заброшенные в тихоокеанские воды острова. Давно уже на европейских приемах, конгрессах и конференциях появились маленькие, внешне учтивые люди, знающие много языков и множество ходов высшей дипломатии. Великий сибирский путь становился для них проезжей дорогой в новую историю.

С любопытством осматриваясь, они поднимались по улице. Алибаев даже остановился, глядя им вслед, — так вплотную прошли они мимо. Казались непривычному глазу они все на одно лицо, и мог бы неотличимо пройти с ними рядом вчерашний вежливый и непроницаемый дантист. Много различных залетных ветров проносилось над этим городом! И Алибаев продолжил свой путь. Посетители уже дожидались его в длинном полутемном коридоре. Будничная очередная неделя начиналась.

XIV

Приморская осень была ненадежна. Дожди налетали внезапно и продолжались неделями. Начиналось тревожное время второго покоса. Сено было нужно не только для лошадей и скота, но и для зимнего подкорма оленей. Они не умели, как северные олени, добывать себе пищу под снегом. В большие снегопады стекались они к месту подкорма, к стогам. Надо было успеть до дождей скосить траву.

Утро начиналось с очередного распределения сил. В шестом часу Паукст спускался в контору. Облака еще лежали на сопках. Покосы были огромны и раскинуты по всему полуострову. Не хватало рабочих рук. Нужно было за день не только расставить людей, но и проследить за их работой. Только к ночи Паукст возвращался домой. Он стаскивал загрубевшую от пота рубаху и мылся. Перестоявший обед разогревала стряпуха — черниговская переселенка. С Черниговщины на берег далекого океана перенесли переселенцы свой мягкий говор, вышитые узоры полотенец и песни. По вечерам они подолгу пели у своих домов. Паукст слушал их песни. Окно было раскрыто, он был один. Давно, с той самой поры, когда пробрался он из Таудеминской долины, на второй план отошла его личная жизнь. Срочные очередные дела заслоняли ее, и даже не оставалось досуга поразмыслить над собственными делами.

Нет, все было далеко не в порядке в личной его жизни! Вернулся Свияжинов. На берегу, на промысле жила Варя. Паукст видел ее за лето только несколько раз. Стеснительность и самолюбие всегда мешали ему. Он боялся навязывать себя людям и подходил к ним с осторожностью. Поэтому, наверно, меньше сложилось и дружб и привязанностей. Но, привязавшись к кому-нибудь, он уже верно проносил это в себе всю жизнь. Впрочем, молчаливым он был еще с детства. Баронский замок стоял на горе, как бы величественно оглядывая покорные ему окрестности. Остзейский барон приезжал в свой загородный дом, вокруг которого скудно теснилось батрачество. Батрачили поколениями. Казалось, от батрачества становились упрямыми и жесткими скулы. Недоверчивый, хмурый народ вырастал на морском побережье, омываемом Балтикой.

Переселенческие песни были грустны и задумчивы.

Черниговцы пели:

Густый гаю, густый гаю, густый — не прогляну,
Упустыла соколонька, та вже й не пиймаю:

Хоть пиймаю, не пиймаю, та вже не такого,
Не прыляже мое серце николы до його!

Потрескивала хвоя костра. В горячей текучести костра было нечто от его жизни. Приезд Свияжинова ничего не изменил в ее порядке, только напомнил о том, что многое так и не разрешено в ней.

В этот вечер неожиданный гость нарушил его одиночество.