Три повести

К ночи собралась гроза. Томительный теплый вечер тревожно озарялся далекими зелеными зарницами. Луна все чаще ныряла в рваные, степные, с клокастыми боками облака. Можно было на несколько часов уснуть на диванчике в укрытом вьющимся виноградом домишке. Давно уже выработался порядок этого военного сна: сапоги стояли рядом на уровне ног, чтобы их безошибочно можно было схватить в темноте; пилотка засунута под подушку; портупея ослаблена, но не снята: сколько раз тяжелый ТТ[35] продавливал бок во сне. Но усталое тело хотело отдыха, и Соковнин засыпал, едва коснувшись щекой подушки.

Окно было открыто, предгрозовой ветерок зашелестел в темноте. Потом обвалами принесся со степи еще далекий гром. Зазвенели стекла, с шорохом полетела сорванная листва. Ровный шум дождя становился слышнее, и первые тяжелые капли застучали о крышу. Потом все это разразилось прекрасной ночной бурей. Дневным сильным светом освещали молнии комнату, и потоки уже неслись по покатым дорожкам. Нет, грешно было спать в такую сверкающую грозовую ночь! Соковнин нащупал рукой сапоги, и в ту же минуту сквозь шум дождя и громовые раскаты печально, бодрствующе загукал знакомым голоском паровоз… Они летели в грозу, — может быть, с высоты, над тучами наблюдая феерическое фехтование молний и готовясь сбросить на спящий мирный городок еще десятки бомб. Уже сквозь ливенный шум было слышно, как бьют зенитки у моста. В ту же минуту из темноты, вспыхивающей длительными судорогами молний, точно ослепленная птица, Раечка ворвалась к нему в комнату.

— Они летят… они опять летят, — бормотала она, натыкаясь на стулья, на стол, на него, Соковнина, — жалкая, перепуганная до смерти девочка. — Сергей Николаевич, они сейчас будут бросать бомбы… вот, слышите?

Она забилась в его руках. Удар грома сопровождал длительными раскатами близко разрядившийся стремительный зигзаг. Соковнин отрывал от себя ее руки.

— Ну, Раечка… ну, образумьтесь же, Раечка! — Но, казалось, их были десятки, этих влажных, маленьких, умоляющих рук. Он наконец совладал с ней и посадил ее рядом с собой на диван. — Ну, что же это такое, — сказал он сердито. — Нельзя так бояться. Не обязательно бомба упадет на нас с вами.

Но она обняла его обеими руками за руку, прижимаясь щекой к рукаву гимнастерки. О, она слишком хорошо знала, что значат зловещие птицы с черными крестами на крыльях! Десятки раз в степи бежали в сторону от дороги матери с детьми, задыхаясь, падая, цепляясь за колючие акации, в которых надеялись укрыться. Ее зубы стучали от ужаса.

— Послушайте, Раечка, — сказал он снова, стараясь деловым, будничным голосом убедить ее. — Ну, куда это годится… так можно ведь себя потерять. Ну вот, кончится война, вам нужно будет…

Он не договорил. Со страшной силой ударило где-то рядом, посыпались стекла, какой-то едкий дым защекотал ноздри. Мгновенная чернота покрыла жилище.

— Ну, вот и кончено, — сказал он минуту спустя, проводя рукой по лицу, — они пролетели. — Она уже не билась и не хваталась за него руками. Ему показалось, что она настороженно прислушивается. — Они пролетели, — повторил он. — Больше они не вернутся.

Но он почувствовал вдруг, что она обмякает в его руках. Она сползала на пол. Он перехватил ее тело и положил на диван. Ее рука безжизненно свесилась. Он встал на колени и приложил ухо к ее груди: может быть, ее убило залетевшим осколком? Нет, крови не было. Нельзя было зажечь свет. Гроза прошла, но теперь сплошной стеной свергался ливень. Все текло, журчало, неслось за открытыми в садик дверями. Еще били зенитки, он различил два новых разрыва бомб, но уже дальше, на окраине города.

— Раечка… — сказал он с сокрушением, — не надо, Раечка. — Он побрел закрывать окна, спотыкаясь об опрокинутые стулья, хрустя стеклами. Внезапно короткий жалобный стон раздался за его спиной: она была жива.

— Что это? — спросила она в темноте. — Что со мной?

— Ничего, ничего… просто вы испугались. Бомба упала где-то поблизости, — бормотал он, — но это уже все позади. — Он гладил ее руки и щеки, еще смертельно холодные. — Все будет хорошо, Раечка, — добавил он с убежденностью, — вот увидите…

А в черноте растревоженной ночи шумел повелительный ливень, все смывая, все унося и переполняя землю влагой.

— Теперь идите… теперь уже прошло, — сказал Соковнин, сжимая ее холодную руку.

Он накинул на нее свой плащ и проводил до крылечка по другую сторону домика.

Было уже утро, когда он проснулся. Он лежал на диванчике — в сапогах, с пилоткой под щекой. Гроза прошла, и омытый ослепительный день сверкал, как всегда после большого дождя. Дорожки были еще в рябинах, и в раздавшихся складках земли, просыхая, бежали ручьи. Акация, все осыпанная каплями, сверкала на солнце, и капли радужно вспыхивали и истаивали, испаряясь. Но осколки стекол еще лежали на полу, и зеркало криво висело на стене, и ставня была сорвана с петель, — бомба упала где-то рядом с этим чудом уцелевшим домиком.

VI