Три повести

— Ну, Феня… — сказал он. Она оглянулась и припала к его груди. Он скрыл от нее лицо — нужно было быть жестким и собранным. — Так ты дожидайся меня…

Она кивнула головой.

— И не сомневайся, не думай. Мне без тебя теперь… — она махнула рукой.

— Нет, я вернусь, — сказал он твердо, — еще свидимся, Феня. — Никого не было в поле. Он обнял ее. — Родная ты моя… душа ты моя, — сказал он таким голосом, что она сразу содрогнулась от слез.

Он быстро поцеловал ее в щеки, в губы, в глаза — и пошел.

Три месяца спустя, уже далеко от Кадиевки, в донской степи, Феня вспомнила этот час их разлуки. Множество событий опрокинулось с той поры на Донбасс, тысячи шахтеров ушли с армией в степь или перекинулись на угольные шахты Кузбасса и Подмосковья… Далеко была весна с ее первым ливнем, далеко был человек, которого она любила.

С сотнями женщин — украинок и казачек — копала она в степи окопы и противотанковые рвы, и так же изранена была теперь донская степь, как изранена была украинская… В пыли двигалась со стороны Северного Кавказа артиллерия, и танки, торопясь, мяли целину и посевы, обходя загруженные дороги. Все чаще появлялись в небе ненавистные самолеты с черными крестами на крыльях. Бросая работу, бежали женщины и подростки прятаться в окопы и наполовину вырытые рвы. Уже не один казачий полк пропылил мимо, показались первые кубанские полки, и смуглые горбоносые люди шли с Северного Кавказа. Всеми своими народами воевала страна, и Юг принимал на себя готовившийся немцами всю зиму удар.

В одном из колхозов, разговорившись со смуглой красивой казачкой, Феня узнала, что это жена брата Икряникова. Как всегда неожиданно, война сталкивала и разлучала людей.

— Ах, боже мой, — сказала казачка обрадованно. — Ну, как он, Иван Никитич, куда он теперь? А от нашего папки так ничего и нету… да и где искать ему нас.

Двое малышей жались у ее босых, запыленных ног.

— Ушел на подмосковные шахты, — сказала Феня, — туда много донбасских шахтеров ушло.

— Вот вторую весточку от него получаю, — вздохнула казачка. — Первую складненькая одна такая гражданочка еще в прошлом году привезла.

Феня вспомнила вдруг, что именно к нему, к брату Икряникова, в станицу, уехала в свое время Наташа.

— Не Наташей ее звали? — спросила она быстро.

— Ну да, Наташей… А вы знали ее?

— Мы с ней от немцев вместе уходили, — ответила Феня, глядя в степь.

— Ушла она с госпиталем, — сказала казачка, — так до мамы родной и не добралась.

— А вы куда же теперь?

— А куда люди — туда и мы…

— Сыны у вас? — кивнула Феня на детей.

— Сыны.

— А у меня вот никого… одна в поле, — сказала Феня с грустью.

О, будь у нее сын, далеко унесла бы она его и выкормила бы, и вырастила бы, с каждой каплей своего молока отдавая ему любовь… а еще дороже всегда, еще тревожнее выстраданная любовь. Это она знала по себе, по своей заполнившей ее жизнь любви к Макееву.

И все же пахла степь к вечеру, как обычно, травами, и закат, обливший золотом по краю грудастые облака, был долгим и мирным… Только к вечеру далекое зарево окрасило небо на горизонте, напоминая, что война надвигается и сюда.

XXVI

К вечеру, прогнав бешеным наметом коня через степь, Икряников еще на ходу соскочил возле околицы родного села. Он бросил мокрого, с приставшими к брюху и ногам колючими семенами степных трав, коня и вбежал во двор крайнего дома. Во дворе была та покинутая тишина, от которой обычно, точно вся кровь вылилась из него в этот миг, сжимается сердце. Дом был не замкнут, только в дверь наискось через скобу просунута палка. Он выдернул палку и с пустым сердцем вошел в родной дом. Все было чисто и пусто смертельной пустотой разорения. На окнах стояли герани, и высокие голубоватые мальвы, истомленные зноем, едва качались за окном. Тарелки, расставленные в ряд за поперечиной полки, широкий корец, из которого обычно он пил ледяную родниковую воду, все милые, знакомые до последней выщербинки предметы — все стояло на месте, и эта остановившаяся жизнь была самым страшным… Следы муки виднелись еще на столе да горстка просыпанной соли — и это все, что осталось.

Он снял фуражку и вытер мокрый лоб. Потом осторожно, точно побоялся встревожить настороженную тишину покинутого дома, вышел во двор и снова просунул в скобу бесполезную палку. Вдруг откуда-то из-под сарая выполз крохотный, еще с мутными глазами щеночек и побежал к нему, спотыкаясь на смешных толстых лапах. Он поднял его («Верно, Дамка ощенилась», — подумал он с нежностью) и прижал к лицу толстое мохнатое тельце, в котором так часто, точно опережая себя, билось порывистое щенячье сердчишко. Потом он сунул щенка в прорез расстегнутой гимнастерки и вышел из дома. Такой же пустой стоял и соседний дом, и дом через улицу. Теперь он увидел, что снизу от ключа в балочке тяжело поднимается с ведром, полным воды, старик. Икряников быстро пошел ему навстречу, и они еще издали узнали друг друга.

— Семейство мое где, дядя Степан? — крикнул он, схватив старика за плечи.

Точно старое доброе дерево, прикрывавшее не раз своей тенью, был теперь этот Степан Ларичкин.