Три правила ангела

В общем, само собой так получилось, что Ленка прыгнула. И опять неудачно, не удержалась на ногах, пихнула плечом Макса, как и обещала, повалив его в сугроб, сама плюхнувшись сверху. Петров на это ничего не сказал, даже не чертыхнулся, только коротко вякнул, когда Ленкин локоть ему подвздох заехал. Лежал себе, полуприкрыв глаза: то ли Старообрядцевой любовался, то ли в обмороке пребывал.

– Эй, ты живой? – спросила Лена шёпотом.

– Нет, – ясно и чётко ответил Макс, но не пошевелился.

– Тогда слезь с меня.

– Хорошая вещь, логика, – протянул Петров, повозился под ней, устраиваясь поудобнее, закинул руки за голову, как на пляже. – Вообще-то, это ты на мне лежишь.

– Да?

– Точно тебе говорю.

– Ну ла-адно… – протянула Ленка, не сообразив ничего умнее.

– И откуда ты такая взялась, а?

– Из Мухлово.

– Это которое за Серебрянкой, что ли? – громко, даже слишком громко спросил над ними Мирон. – На том берегу? Километров десять отсюда будет, да? Я вот сразу понял, что ты нашенская, из местных. Сибирячку-то издалека видать. Не то, что ваши городские замухрышки, кожа да кости, плюнуть некуда, промахнёшься. А тут красота!

– Это точно, – с удовольствием подтвердил Макс. – Красота. Весомая такая.

Ленка, до которой не сразу дошло, что он имеет в виду, вскочила, как ошпаренная. Вернее, попыталась вскочить, но чудеса явно закончились, потому она, толком так и не поднявшись, села в сугроб.

***

Интересно, почему извиниться для любого мужика – это даже не к горлу нож, а к самому ценному, совсем уж неприкасаемому? Вот был в Мухлово случай, поругались как-то дед Светлов с бабкой Любой. Ну как поругались… Да тогда Светлова никто ещё дедом и не величал, а всё больше Стёпкой звали, да и бабка Люба для всех Любаней была. В общем, давно дело приключилось.

Хороводился тогда Стёпка с Любаней, дело к свадьбе шло. Но чёрт приворожил, выдали Светлову, как передовому трактористу, премию в размере ящика ямайского рома. Вернее, выписали спецталон, чтоб его в сельпо отоварить, а там кроме этого самого рома, серых макарон да лопат и нет ничего. Стёпка, конечно, взял, что дают и, понятно, употребил по назначению. А употребивши, захотел любимой сюрприз устроить.

И ничего умнее в его облегчённую ямайским продуктом голову не пришло, как спереть у собственной матери козу, да пустить Любане в полисадник. Мол, встанет дева поутру, глянь, а у неё под окнами коза – штука в хозяйстве полезная, да ещё будто с неба свалившаяся. Потом-то, конечно, Степан признается: его презент. Вот радости-то будет!

Дурное дело не хитрое, козу Светлов с собственного двора свёл, даже бантик на неё капроновый навесил, ленточку-то он тоже спёр, конечно, у сестрицы Аньки, которая в ту пору ещё в школу ходила. Да и пропихнул животину через штакетник любимой в палисадник, коза только мекнуть успела. Попутно, правда, три штакетины с корнем вывернул, но это же такие мелочи!

Беда в том, что в ямайском угаре позабыл Стёпка: папаша Любанькин, мужик суровый, спускает на ночь злющего кобеля. Ну и получилась ситуёвина: лежит себе пёс, одним глазом спит, другим врагов отслеживает, а тут, и впрямь, будто с неба, ошалевшая коза. «Ого!» – сказал кобель. «…!» – определилась коза и дунула прямиком в огород.

В общем, пока Любанька с родителями да соседями – и ближними, и дальними – проснулись, пока сообразили, в чём дело, пока отловили пса, а потом уж козу, успевшую на крышу сараюхи от страха вскарабкаться, весь огородный урожай оказался уничтожен под корень, а попросту вытоптан сначала лапами да копытами, а потом уж ловцами.

Ясно, что ни о какой любви меж Светловым и Любаней с тех пор речь не шла, наоборот, меж ними такая вражда началась, что хоть рядом не стой. И Стёпка, уж став дедом, всё повторял: «От бабы, личности неблагодарные! Я к ней со всей, можно сказать, душой, а она ж меня ещё и совестит!»

Рано ли, поздно, но пришла пора бабке Любе на тот свет отправляться, то есть помирать она собралась. Честь по чести, сама лежит в свежей постели просветлённая, на всё готовая, зять в город смотался, гроб привёз – дорогой, не самодельный. На радостях решил раскошелиться, что ли? Снохи тихонько подсчитывают, сколько на поминки самогона нужно, хватит ли своего или по соседям пойти придётся?

И тут является дед Светлов, совесть его заела. Помялся у одра бывшей возлюбленной, повздыхал, да и говорит: «Ну ладно, твоя взяла, виноват я». Бабка Люба как вскочит: «А я что говорила!» – вопит и чуть ли не в пляс пускается, передумала помирать. Степан, конечно, в отказ, мол, не было такого, ничего не признавал и прощения не просил, свидетелей нету. Одно хорошо, живёт бабка Люба и с тех пор даже не болела ни разу, ждёт, наверное, когда дед Светлов снова извинится, теперь уж при свидетелях.