Три приоткрытые двери. Исторические зарисовки

Снизу, от входа в подъезд, по всем его внутренностям от первого до четвертого этажа, пронеслось зычное: «Мо-ло-ко-о-о!», и Фаина Фёдоровна, очнувшись, полезла за бидоном.

– Коля, сходи, там молоко привезли. Я Маринке на завтра кашку сварю. И творог возьми, если будет. Сейчас деньги дам.

– И на кефир давай.

– Хорошо, возьми и кефир.

Николай Ефимович, как был, в домашних шлёпанцах, пошел вниз, на первый этаж. А что – у них чисто – в подъезде ступени ещё не просохли – значит, только что убирали, а недавно и перила подкрасили, и табличка новая висит с именами всех жильцов. Каждый из них знакомый, каждый давно уже, как родной, поэтому и очередь внизу даже радует.

– Доброе утро, Николай Ефимович, с праздником!

– С праздником, с праздником, спасибо…

Хорошо!

На тележке перед подъездом два больших алюминиевых бидона. Продавщица добродушная, громкая. Черпаком на длинной ручке ловко разливает по домашним емкостям кому литр, кому два. Кефир, ряженка и всякое другое молоко – топленое-перетопленое – у неё в отдельной корзинке, а творог, укрытый марлей, внизу, в глубоком квадратном поддоне. Каждые выходные она объезжает дом и, заглядывая в подъезды, горласто оповещает жильцов до самых последних этажей: «Мо-ло-ко-о-о!».

И правда, хорошо!

В тот день, четверть века назад Фаина Фёдоровна тоже собиралась сварить кашу. Только не Манюне, а Ниночке, которая была такой же маленькой, непоседливой, с огромными глазами под светлой челкой. Чтобы дочка в лагерях не скучала, когда мама Фаина занята, и не выбежала одна на улицу, где проезжали порой военные машины, Николай Ефимович принес ей живого кролика…

– Дудюська плисёл.

В коридоре перед дверью лохматенькая, ещё припухшая после сна Манюня. На руках заяц Тюпа, без которого не спится, не сидится. Его тоже Николай Ефимович подарил. Год назад ездил к брату Алексею в Каховку, оттуда и привез.

– Это, кто же у нас встал? Ну, с добрым утром…

– Манюня, умываться!

Нина подхватила дочку подмышки, потащила в ванную. Та хохочет, вырывается, болтает ногами, но Тюпу держит крепко.

– Нин, а помнишь, я тебе перед самой войной зайчика принес?

– Конечно помню, пап.

– Да что она там может помнить? – кричит из кухни Фаина Фёдоровна. – Ей лет-то было…, всего ничего!

– А я помню!

Нина затащила, наконец, Манюню в ванную и забрала Тюпу, чтобы его тоже не умыли.

Конечно, она помнит.

И рыжеватого кролика, быстро двигающего носом, который прыгал по траве перед домом, смешно подбрасывая попу. И то, как прибежали и напугали маму словом «война». И первый самолет, расстрелявший их улицу…

Она бы, может, и не смогла всё это связно описать, да и помнилось то утро, как из далекого сна. Но начало войны для Ниночки Афанасьевой навсегда осталось в одной четкой картинке – изрешеченная пулями лейка, которую она только что приготовила, чтобы полить для кролика травку, и в одном определенном чувстве – горького безутешного сожаления, что папин кролик сбежал и теперь потеряется…

Из ванной с ревом выскочила Манюня и прямиком на кухню!

Ужас! Кошмар! Возле раковины она увидела паука!

Мама Нина следом бежит, утешать, а папа с дедушкой изгонять злодея. Папа даже шлепанец потерял.

– Ох, ты и трусиха растешь! – глядя на внучку сверху вниз, укорила Фаина Фёдоровна.

Нос у Манюни сразу стал, как клубника. Глаза от слез совсем посветлели, моргают напугано из-под беленькой челки. Для неё страшнее этого паука ничего в жизни нет, да и слава Богу. Фаина Фёдоровна многое бы отдала, чтобы и в Ниночкином детстве самыми страшными были мыши да тараканы. Но не сложилось.

Какие-то люди решили, что без войны им никак не прожить, и сотни стальных пауков поползли по детству тех, кому не повезло родиться до лета сорок первого. А самой Фаине Фёдоровне, вместо того, чтобы взять дочку за теплую ладошку, посадить в машину рядом с папой и поехать в город к дежурному врачу, подлечить ноющий зубик, а потом, как обещалось, зайти в кафе-мороженое, пришлось, обезумев от страха, укрывать малышку от пуль.

Николай Ефимович после того обстрела прибежал бледный, глаза страшные! Сказал, что в лагере мобилизация, им он помочь ничем не сможет – собираться придется самим. Только сунул жене в руку свой наградной пистолет, расцеловал, крепко к себе прижимая, её и дочку и велел бежать с вещами к штабу, где всех гражданских политрук погрузит в машину и вывезет.

У Фаины Фёдоровны до сих пор стоят перед глазами её трясущиеся руки, которыми она утрамбовывала в чемодан свои и Ниночкины вещи.

Потом бежали по пустой, пыльной и бесконечно длинной улочке, стараясь не думать «что дальше?!». Что дальше с ними и, самое страшное, с Колей, потому что свист пуль первого короткого обстрела ещё звенел в ушах, и было невыносимо думать, что ему теперь идти туда, где от этого свиста может не оказаться ни защиты, ни спасения…