Три приоткрытые двери. Исторические зарисовки

Она покосилась на мужа. Сидит, беззвучно шевелит полными губами, повторяя за маршалом:

– Здравствуйте товарищи… Поздравляю вас с двадцатой годовщиной Великой Победы!

Прекрасно знала Фаина Федоровна, что дело тогда было не только в достоинстве победителя. К полякам Николай Ефимович относился особо по двум причинам. Во-первых, за то, что спасли его жену и дочь, а во-вторых, из-за матери Фаины – Анны Николаевны Алисовой, которая происходила из польского рода Целиковских, и которую Коля всегда уважал.

Этой войне Анна Николаевна отдала троих сыновей – Михаила, Виктора и Владимира. Михаил освобождал блокадный Ленинград, где и умер от ран в полевом госпитале, Виктор и Владимир пропали без вести. А четвертый, Коленька, который всего на десять лет был старше внучки Ниночки, всю войну был при них. Даже когда немцы угоняли из захваченного Воронежа всех его жителей, не успевших уйти раньше.

Помог конвоир – старый немец, который немного говорил по-русски. Сначала сделал вид, что не заметил Колю за спинами пожилых родителей, и того не увезли в Германию с остальными юношами и девушками. А потом, когда их гнали через Украину, и у Федора Фёдоровича совсем распухли больные ноги, посоветовал ему напроситься где-нибудь здесь на работу. Тогда, дескать, оставят и дальше не погонят. Так и осел на всю войну Фёдор Фёдорович с женой и сыном в Белой Церкви под Киевом сторожем при каком-то складе.

А по Красной площади уже маршируют первые полки.

– Ай, хорошо идут! Да, Николай Ефимович?

– На «отлично» идут! Не придерёшься.

Сам он всю жизнь в пехоте. Нашагался. Пусти сейчас его со всеми товарищами-сослуживцами на эту площадь, прошли бы не хуже.

Все. И, кто сегодня в гости придет, и кто по другим городам-весям сегодня празднует, и кто остался в бездонном водовороте тех четырех лет

Концентрированная жизнь. У каждого, сидящего здесь, кроме, разумеется, Манюни, те военные годы, как узел, завязанный на судьбе. Теперь всё только «до» и «после», «в обход» ни у кого не получилось

Николай Ефимович снял очки. Что-то мутное пролегло между глазами и стеклами…

Да уж, они бы прошли! Они и из окружения выходили, как солдаты, а не сбившееся в кучу перепуганное стадо. Шли под дождем, шли под солнцем, шли под обстрелом. Вот только под музыку потом не все…

А ведь и он мог в том водовороте остаться. Сам смерти искал, бегал за ней, чтобы отпустила нестерпимая боль, потому что услышал от кого-то, что семьи в тот день из лагеря так и не выбрались.

Как-то раз на дороге, во время марша, попали они под обстрел. Взвод его по команде врассыпную по разные стороны, а сам он – стыдно вспомнить – как во сне, замер у дерева какого-то и только на одно колено присел, скорее по привычке. Подумалось тогда: «Зачем, если их больше нет?..» И таким простым вдруг показалось – взять и прямо сейчас умереть!

А политрук его из оврага рукой машет, кричит изо всех сил: «Иди сюда, Коля!». И тут снаряд. Прямо в тот овраг. И ничего не осталось… И никого…

Подрагивающие пальцы все протирают и протирают стекла очков платком.

Побрезговала им смерть. Наверное знала, что не усидит он на том свете, когда не найдет там ни Фаины своей, ни Ниночки. Сбежит обратно, под пули, под бомбёжки, и будет искать, искать, искать…

Но, когда вышли из окружения, оказалось, что ждет его давно письмо из Воронежа. И почерк на конверте…

Охо-хо…

Тогда без сердечных капель и нашатыря обошёлся, а теперь лучше и не вспоминать, что почувствовал, получив то письмо. От великого горя в такую же великую радость! Что тут с человеком может сделаться? Стоял, читал и хохотал, как безумный, потому что ничего нелепее в тот момент и придумать не мог – «Очень волнуемся за тебя, Коленька! Прямо места себе не нахожу, где ты, что с тобой? Ты мне сразу же ответь, если сможешь, а то, знаешь, иной раз, просто жить не хочется…»

Задвигались по полу стулья и табуреты.

– Ну, ещё раз, с праздником вас, Николай Ефимович, Фаина Фёдоровна, Ниночка, Володя… Спасибо большое за парад… Счастливо вам сегодня отпраздновать.

Из телевизора зазвучали радостные военные марши. Парад кончился, и соседи стали расходиться, разбирая стулья и двигая на место стол. Пока Нина с Володей их провожали, Николай Ефимович снял скатерть, стал сворачивать.

– Это кто же тут у нас спрятался? – согнулся он почти к полу.

Все знали, что Манюня, как болонка, обожала смотреть телевизор из-под стола, через бахрому скатерти. Там она была, как в домике, большим достоинством которого являлось то, что можно было безнаказанно ковыряться в носу. Когда стол переставляли, Манюня перебралась следом, но теперь, со снятой скатертью, оказалась у всех на виду.

– Ну, как тебе парад, понравился?

– Понявился.

– Тогда вылезай, и пойдем бабушке помогать.