Три птицы на одной ветке

Конечно, если бы круг старухиного общения был шире, она, возможно, не судила бы о людях столь категорично. Однако этот круг, и прежде-то широтой не отличавшийся, теперь вовсе сузился до предела. У дочери и внучки имитация была второй натурой, да и последний муж Алевтины Никаноровны, носивший звонкую фамилию Преображенский, изо всех сил старался своей фамилии соответствовать, хотя всю жизнь подвизался на ниве «Минмонтажспецстроя» и почти до последнего вздоха вел от победы к победе некий камнещебеночный завод.

Нет, искусство, богема и все такое прочее было глубоко чуждо этому человеку, и происхождение он имел весьма загадочное. Но порода из него буквально выпирала, а зажигательные, изнурительные для слушателя монологи, да еще широкие, рассчитанные на публику жесты, составляли органическую сущность «заслуженного строителя СССР» и «почетного члена общества охотников-рыболовов России».

Забавно, заполняя самую последнюю в жизни анкету, что происходило на просторах сороковой больницы, Преображенский в графе «образование» твердой рукой вывел: «Вышее». Благодаря чему Алевтина Никаноровна и Эльвира, пришедшие навестить смертельно больного, имели несколько минут оздоровительного веселья, скрасившего тягостные ощущения, вызванные ознакомлением с роковым диагнозом.

8.

Отведав в какой-то забегаловке паршивых пельменей, Алевтина Никаноровна вернулась в «меблированные номера». Прогулка по чужому городу ее сильно утомила, тогда ведь бабушка еще не была привычной к длительным бесцельным хождениям, поскольку собаки в ее жизни появились позже.

Тем не менее, она сумела принять к сведению и Василия Блаженного, смотревшегося на фоне гостиницы театральной декорацией и оправдывавшего, таким образом, свое прозвище; издали, криво улыбаясь, посмотрела на мавзолей и придурков, томящихся в очереди, но все это лишь с тем, чтобы сказать самой себе: «Ну вот, я и опять побывала в столице нашей Родины».

Алевтина Никаноровна вернулась в номер, ставший почти родным, и легла набираться сил перед грядущим свадебным бедламом, где присутствовать ей, прямо скажем, — как серпом по сердцу, потому что все старухино веселье осталось в далеком прошлом, да и хватило его совсем ненадолго, причиной чему не столько трудная жизнь — а у кого она легкая, — сколько природные особенности характера, крайне мало склонного к оптимизму — этому непременному спутнику непринужденного ликования.

То есть тащиться невесть куда по необъятному мегаполису, потом до глубокой ночи сидеть за столом на жестком сиденье, улыбаться и в чем-то участвовать, еще заставят, упаси бог, говорить слова и, следовательно, нести прилюдно несусветную, вековечную, избитую пошлость, потому что придумать свежее и оригинальное — это ж не бабушкина специальность, так, оно, может, и профессионалу не под силу — сколько народу переженилось на Руси за всю историю!

А не исключено, что дело обстоит еще хуже, и от дремучей старухи, в незапамятные времена закончившей тобольское дошпедучилище, научные и околонаучные люди ждут не дождутся матерных частушек и прибауток, коими славится да и всегда славилось российское и отнюдь не только деревенское застолье…

Но вот она возьмет и примет бесповоротное решение — молчать в присутствии этой публики, отделываясь лишь улыбками и однозначными ответами в самых крайних случаях, молчать, чтобы не было ни малейшего повода для зубоскальства у этих пожирателей бесталонных сосисок и колбас!..

Откуда, спрашивается, у старухи такой провинциальный шовинизм, такое предвзятое отношение ко всей «столичности»?

Да, наверное, с молодости еще, когда она работала в детском доме и пыталась воспитывать сперва питерских блокадных деточек, а потом и московских, не блокадных, но лишившихся семьи и крова по милости того самого усатого отморозка, из-за которого юная воспитательница и сама хлебнула лиха.

Конечно, поговорить в открытую об этом с воспитанниками было абсолютно невозможно, но она чувствовала общность судьбы, а они нет, не чувствовали, хотя были порой моложе ее совсем чуть-чуть. Зато явное столичное высокомерие сквозило во всяком жесте, слове, взгляде.

И тогда еще уяснила себе Алевтина Никаноровна навсегда — вся российская мерзость родом из столицы. И в первую очередь начальство там. И оно все затевает. И сквозь пальцы глядит на проделки провинциальных «элит».

9.

В конечном итоге все вышло так, как даже старухе, начисто лишенной оптимизма, не предвкушалось. В назначенный час не приехали за Алевтиной Никаноровной. Она-то вся заранее причепурилась, оделась-причесалась, припудрилась-подкрасилась, на два раза пересчитала купюры в красивом конверте — их там было немало, ведь бабушка всерьез намеревалась утереть нос всему научному миру Москвы уральской широтой натуры. Она была уверена, что, во-первых, Софка остро нуждается в ее презенте, а во-вторых, что столичные скупердяи скорей удавятся, чем столько отстегнут, хотя их-то наверняка не обижают зарплатой, чтобы не смотрелись оборванцами рядом с черножопыми студентами из развивающихся стран.