Три птицы на одной ветке

И ведь надо же было навыдумывать старой дуре ужастей, счастье, что хватило ума не высказать все вслух, мыслимое ли дело, чтобы в нашем роду завелся головорез, да сроду такого не было, наоборот, — нас резали, как баранов, да в тундру сгоняли всем стадом…

Нет, разумеется, если смотреть правде в глаза, то интерес шкурный у него к старухе имеется, конечно, не без того. Ну, и что страшного — в капитализме живем. Но разве шкурный интерес не может сочетаться с родственными чувствами? Вполне может. И должен. У нормальных людей. Действительно, поступит парень на работу в Екатеринбурге, на учебу, женится — в общаге, что ли, ему горе мыкать? А у бабали — трехкомнатная…

Ой, а что ж опять не договорились, когда он в следующий раз прикатит? Ведь опять у меня ничего не будет. Еще подумает, что бабушка скупая…

С таким настроением бабушка сходила в магазин и вернулась назад, с ним же и позавтракала, с ним легла досыпать. А оно возьми и переменись опять на противоположное. И после — снова назад. И так несколько раз за день — по затухающей амплитуде. Но совсем эти колебания прекратились только под вечер — не до того стало. Потому что вдруг Билька заумирал, перестал есть, но обуяла его сильная жажда, он пил воду целыми мисками и блевал, пил и снова блевал…

34.

В очередном письме Эльвира сообщала, что все-таки упросила Софочку свозить ее в церковь на рождественские торжества. Собственно, на основные торжества она не попала да и не стремилась попасть, ибо они весьма изнурительны и тянутся аж сутки; и приехала лишь восьмого, когда звонили к обедне.

Софочка тотчас же укатила, оставив матери немножко денег с тем, чтобы она, пообщавшись с единоверцами, потом вернулась домой на автобусе. Разумеется, не обошлось без мелочных и занудных инструкций, которые Эльвира выслушала с ангельской кротостью. Инструкции, как им подобает, в одно ухо влетели, а в другое без задержки вылетели, потому что мысли Эльвиры и ее душа были там, с соплеменниками, она страшно волновалась, как если бы прибыла в родное посольство и теперь вот-вот решится вопрос, важнее которого придумать нельзя — пустят ее назад домой или обрекут на медленную мучительную погибель на самой околице христианского мира.

Софочка укатила, обдав мать на прощанье густым выхлопом бензина, произведенного, быть может, из российской нефти — что-то было явно неладно с БМВ малайзийской сборки — Эльвира нахлобучила на лоб платок, чтобы никто не усомнился в ее набожности, возвела взгляд к небу, перекрестилась на сияющий золотом крест открыто, но не размашисто, как делала когда-то, и пошла.

Толпившиеся у ворот и в скверике прихожане глядели на нее с интересом и нескрываемым любопытством. Сразу бросилось в глаза, что далеко не все женщины были с покрытой подобающим образом головой. Далеко не все. Это придало чужестранке дополнительную уверенность. У нее отпали последние сомнения в том, что в грязь лицом она здесь не ударит, оплот мирового православия не посрамит. Скорее — наоборот.

Эльвира кинула нищим (а нищие, исповедующие православие, как ни странно, оказались даже здесь) несколько австралийских монеток — нищие отреагировали достойно, были они не чета российским побирушкам со следами традиционного порока на рожах, вошла в прохладу добротного каменного храма. И сразу хлынули ей навстречу милые сердцу звуки и запахи. Невольно на глаза навернулись слезы. Родина — ни дать, ни взять!

Давно уж Эльвира не была фанатичкой, как сначала, только-только прикоснувшись к религии. Давно уж не соблюдала со всем тщанием посты, не исповедовалась и ни малейшей потребности духовного очищения такого рода не испытывала. Но тут, после долгого перерыва, на нее нахлынуло — впору зарыдать в голос. Удержалась. Это был бы явный перебор.

Слегка дрожа от волнения, она скромно встала позади местных молящихся — и стояла там с колеблющимся в руке огоньком, не вытирая текущих по щекам слез.

Вдруг Эльвиру словно бы пронзило, она нечаянно вслушалась в идущие с амвона звуки и только теперь сообразила, что служба идет на английском языке!

Сразу слез — как не бывало, и даже захотелось немедля выбежать вон из храма и бежать куда глаза глядят. Насилу Эльвира взяла себя в руки, потупилась, пряча лицо, чтобы никто не заметил ее чувств. Ощущение безграничного родства со всеми окружающими притупилось.

Но через минуту вернулась способность спокойно разобраться в ситуации. А ведь вообще-то сама она, Эльвира, во всем виновата. Сказано же — «ленивы мы и не любопытны»… Точно. Должна была знать. Просто — обязана. И если ты человек широких взглядов, а не ретроград, не ортодокс, должен понимать, что догмат — это одно, а догма — другое… Конечно, в России все не могут никак решить — переходить с церковнославянского на русский или не переходить, а эти взяли и перешли. Но что богоугодно, сколько ни дискутируй, — истина не здесь…

Так и не определившись окончательно во взгляде на открывшуюся проблему, однако разом утратив первоначальное благоговение, дождалась Эльвира окончания службы. И далее она писала матери не как церковный человек, но как светский.