Три родины

На сцене разыгрывались невероятные, но реальные эпизоды студенческой жизни. За полтора года изучения анатомии, на каждом курсе таковых набирались сотни. Многие из них потом передавались с курса на курс и гуляли по институту в качестве бородатых анекдотов. Ни один институтский предмет не мог сравниться с анатомией по сложности и многогранности изучения. С первых же дней, за каждой учебной группой закреплялся свой индивидуальный учебно-демонстрационный труп. Нашего мы ласково называли Федей. По мере изучения органов и систем, шло его послойное препарирование. Он был предварительно проформалинен по специальной методике, исключающей естественное гниение и разложение, ежедневно обрабатывался особым раствором на основе глицерина. Смесь этих реактивов с собственным жиром и другими веществами мертвой плоти трупа, обладала особым специфическим запахом, по стойкости превосходившим любые французские духи, а по эффекту – любое из известных рвотных средств. Его не могли уничтожить или перебить ни мыло, ни крепкие одеколоны, которыми мы многократно, но тщетно обрабатывали руки после очередного занятия. Возвращаясь домой в забитом до предела троллейбусе, я с нескрываемым удовольствием наблюдал, как стоящие рядом пассажиры сначала обеспокоенно и брезгливо морщили свои физиономии, потом, не сговариваясь, пятились подальше, создавая вокруг меня, приятную и полезную в ужасной тесноте, зону отчуждения. Если при изучении костной системы, отдельные сложные элементы украдкой, или по договоренности с лаборантами, можно было на время вынести с кафедры и продолжить изучение на дому, с Федей, естественно, такой вариант исключался. В анатомке приходилось проводить многочисленные дополнительные часы. Это заставляло приспосабливаться и относиться к основному учебному пособию, как к равноправному члену учебной группы. Через некоторое время, большинство из нас уже считало нормальным и допустимым, не отрываясь от затянувшегося процесса обучения, борясь с голодом, тут же съесть конфетку или маленький бутерброд. Некоторые ребята, любуясь освобожденными от кожи и подкожной клетчатки, подсохшими на воздухе, яркими и приятными глазу мышцами, подшучивали над самыми впечатлительными девчонками: «Наверняка, они подошли бы в качестве классной закуски к пиву, вместо надоевшей тараньки». Девчонки демонстративно и кокетливо возмущались, упрекая ребят в глупости и черствости, хотя и сами уже все больше и больше привыкали к издержкам специфического обучения. Но были и естественные запредельные реакции, обусловленные особой женской эмоциональностью. В группе положительно выделялась девушка с необычной фамилией – Красаускас. Необычной потому, что по всем правилам прибалтийских языков и традиций, она должна была бы звучать, как Красаускене, или Красаускайте. Позже она объяснила мне, что ошибку допустили при оформлении паспорта, по незнанию скопировав в мужском варианте отцовскую фамилию. Будучи призером многочисленных всесоюзных и международных конкурсов бальных танцев, обладательницей прекрасного тела и красивого, благородного лица, она не стеснялась своих достоинств и демонстрировала соответствующее самомнение в отношениях не только со студентами, но и преподавателями. Все мужчины стремились завоевать ее расположение, во всем шли ей навстречу. Но когда Вадим Кириллович, молодой, симпатичный и амбициозный преподаватель кафедры, однажды заметил, что она препарирует Федю с использованием запрещенных медицинских перчаток и длинного пинцета, академический долг взял верх над джентльменской галантностью и снисходительностью. Крепко сжав Викину руку, он ловко стащил перчатку. Откинув, как капот автомобиля, переднюю брюшную стенку Феди, погрузил ладонь в скользкую и неприятно пахнущую массу кишечника по самый локоть, на несколько секунд придавив сверху этим импровизированным капотом. Пораженная Вика окаменела лишь на мгновенье. Резко выдернув руку, рефлекторно, по инерции закатив ухмыляющемуся преподавателю звонкую пощечину, она впала в натуральную, уже не поддельную истерику. Не выбирая выражений, как фурия, носясь по аудитории, обзывала Вадима Кирилловича бесчувственным мужланом и хамом, грозилась привлечь к суду. Всей группой нам пришлось приводить ее в чувство и успокаивать, отпаивая валерианой. Я не удивился бурной реакции сверхэмоциональной и гордой девушки, понимал и сочувствовал ей. От такого интенсивного и напряженного темпа изучения предмета, все находились в состоянии хронического стресса. Порой не выдерживали и срывались даже закаленные и непробиваемые мужики. Буквально, за неделю до этого, я стал невольным свидетелем похожей ситуации на вечерней отработке пропущенного занятия. В тесной аудитории готовились несколько прогульщиков и двоечников с обоих потоков курса. Среди них я заметил заочно знакомого мне, по многочисленным рассказам сокурсников, Голева Анатолия. Личность колоритная и своеобразная во всех смыслах. Он поступил в институт после армии и нескольких лет работы водителем-дальнобойщиком. Был одним из самых опытных и взрослых мужчин на курсе. Его собственная яхта стояла у берега Днепра, буквально напротив окон деканата. Подходила моя очередь общения с доцентом кафедры, я сосредоточенно дочитывал конспект лекции по пропущенной теме. Громкий трехэтажный мат камазиста-дальнобойщика, грохот упавшего на пол черепа, заставили подпрыгнуть на стульях не только студентов, но и пожилого доцента. «Да е…сь оно все конем! Я что вам, пацан какой-то?! Нах.. мне такая учеба и все ваши е…. дырочки!!!» -разъяренный Голев сметал со стола на пол свои конспекты и учебники. До моего прихода, он уже несколько раз подходил и пытался сдать застарелый «хвост» по теме костей черепа принципиальному и упрямому доценту. Последний раз, тот снова отправил его готовиться еще потому, что Толя не смог назвать и описать небольшое отверстие внутри распиленного пополам черепа. Он сделал несколько попыток, относя его к каналам всех известных ему нервов и сосудов, даже вспомнил латинские названия некоторых из них. Когда доцент назвал подозрительную роковую дырочку «Форамен студентикум» -отверстие, по неосторожности сделанное студентами, и в очередной раз отправил на место, Толя, тогда уже, был готов взорваться, как перегретый паровой котел.